Новый разъезд навстречу. И совсем близко. Такое ясное цоканье копыт под сводами этой шоссейной аллеи.
Свернуть, затаиться? Опасно. Сразу вселить подозрение и тогда уже прощай бегство, прощай свобода, мечты… Прощай жизнь!..
Дерзостью больше возьмешь, чем страхом. Будь что будет. Вперёд, если это даже свои гусары! Кстати, их кажется, немного…
Да, это были гусары… Лицом к лицу Ковальский, переходя в шаг, съехался с четырьмя всадниками. Унтер-офицер Нейман брызнул вдруг снопом электрического фонарика, осветив Ковальского.
— Ковальский? Ты куда один?..
В этом «один» было много значения. Было все! Полякам не давали никогда никаких самостоятельных поручений. На них боялись положиться, не доверяли им. И, если в разъезде хоть один поляк, всегда с ним, по крайней мере, два немца.
— Ты куда один? — повторил Нейман.
— К Шуберту, на мельницу… Спешное…
— Врешь, собака! Врешь, каналья! Мельница «отрезана». Ротмистр Гумберг требовал тебя не для поручений, а чтоб набить морду и посадить в карцер… Дезертировать вздумал! Поворачивай коня и марш за нами. Давай сюда карабин!.. Давай!
22. Ложе скорби…
У Вовки сердце заныло из жалости при виде Ирмы. И трех дней не прошло в разлуке, а словно какая недобрая сила подменила графиню её призраком, тенью. Она похудела, так похудела, словно после долгой мучительной болезни. А между тем болезнь, если только можно это было назвать болезнью, лишь теперь подкралась к ней, когда после всего пережитого она вернулась в Варшаву.
Там, на мельнице, и во время сумасшедшего бегства, и на обратном пути какой-то огонь сильного, нервного возбуждения разгорался в ней пламенем, поддерживая и тело, и дух. Но это напряженное, неустанное горение не могло не отразиться на всём организме графини. И вот, не успела она приехать и вновь пережить все эти выстраданные кошмары, описывая их Вовке, прерываясь и плача, — силы покинули ее, и она слегла…
Первое время Вовка подавлен был всеми этими новыми откровениями в связи с дьявольской фигурою Флуга. Чем не Сатана, обладающий способностью перевоплощаться в каких угодно видах? Этот карикатурный грим с бородавками, тщательно скрывающими подлинную маску, этот чемодан, в котором он увёз усыплённую Ирму, и все дальнейшее? Описать в романе, читатель не поверит… Скажет вымысел. И скажет вздор, потому что жизнь преподносит на каждом шагу такие хитросплетенные сюрпризы, перед которыми спасует вымысел самой пылкой фантазии романиста…
Узнав историю похищения графини, Борис Сергеевич Мирэ пришёл в восторг со свойственной ему бурной экспансивностью:
— Но ведь это же прелесть что такое! Я начинаю увлекаться этим Флугом! Прохвост, мерзавец, каторжник… Осиный кол ему в спину… Пеньковый галстук на шею… А между тем невольно ему аплодирую…
Вовка молча смотрел на Бориса Сергеевича, поправляя ладонями с боков и снизу свою великолепную ассирийскую бороду. Это являлось у него признаком неодобрения собеседника. Он сказал только два слова:
— Благодарю покорно!..
Два слова, заставившие Мирэ спохватиться.
— Дорогой Владимир Никитич! Не обижайтесь, милый!.. Вы не так меня поняли… Конечно, все мои симпатии, все мое искреннее самое горячее сочувствие — на стороне графини, а следовательно, и на вашей. Я возмущён этой гнусной травлею, этими вечными преследованиями! Флуг является для меня каким-то сгущённым олицетворением германской подлости, чёрствости, беспринципности, всего! Но, согласитесь, что этому крупному мошеннику нельзя отказать, ну, если хотите, не будем бояться слов, — в гениальности, что ли? Пусть узкая, односторонняя, но все же гениальность?
— В таком случае и знаменитый корнет Савин[12]тоже гениален?
— А вы думали? Без сомнения! Всякая индивидуальность, выраженная в чрезмерно исключительной яркости…
— Давайте говорить на другую тему. В этой плоскости мы никогда не сойдемся… — перебил Вовка.
Он хотел рассердиться, но не мог… Не мог по двоякой причине. Во-первых, сам он был слишком уживчив и терпим по натуре своей, а во-вторых, Борис Сергеевич Мирэ смотрел на него сквозь пенсне таким обволакивающим, мягко благожелательным взглядом близоруких глаз, что сердиться на него было бы совсем праздным, непутёвым занятием.
Выждав некоторую паузу, маг и волшебник газеты «Четверть секунды» спросил:
— Вы ничего не имеете против, если я закачу телеграмму слов этак в пятьсот? Под хлёстким заглавием: «Что было в чемодане германского шпиона Флуга»? Вот будет сенсация!
— Ради бога, ради бога, не делайте этого… — взмолился Вовка. — По многим соображениям, я не хотел бы, чтоб трепалось имя графини.
— А если в благожелательной форме?
— Ни в какой! Очень прошу вас… как личное мне одолжение…
— Ради вас я согласен… Хотя вы с кровью и мясом вырываете у меня такой ударный материал. И несмотря на это… я согласен… — свеликодушничал Мирэ.
Но вскоре, в этот же самый день, он утешился, если не совсем, то наполовину… В госпиталь, в Уяздовских аллеях, в помещения кадетского корпуса, привезли с австрийского фронта разбившегося летчика Агапеева. Он совершил два крупных подвига, оба на протяжении какого-нибудь часа и награждён был Георгием. Этот Беленький крестик лично повесил ему на грудь командующий армией, сам, как отважный солдат и талантливый вождь, оценивший агапеевские заслуги.
В чистенькой, сверкающей офицерской палате Агапеев лежал с плотно забинтованной головою. Его круглые птичьи глаза то заволакивались вдруг прозрачной паутинкою-пеленою — так бывает у подстреленной охотником птицы, — то вспыхивали, блестя.
Несмотря на свои страдания, в которых, по милости Божьей, не было ничего остро-опасного, угрожающего жизни, Агапеев ощущал необыкновенную бодрость духа. И если б не физическая слабость…
Борис Сергеевич разлетелся к нему с целой корзиною фруктов. У изголовья героя-летчика он застал княжну Тамару. Она сидела в своём монашеском одеянии сестры, заботливо ухаживая за раненым.
Агапеев протянул гостю свою бледную, исхудавшую руку.
— Вот в каких условиях пришлось нам встретиться… — улыбнулся он слабой, как тень, улыбкою и, увидев корзину, сказал: — Спасибо, милый, за внимание… Батюшки, целый фруктовый магазин! Я скорей успею поправиться, чем съесть всю эту благодать… Покажите мне яблоко!..
Борис Сергеевич протянул ему крупное налитое яблоко. Агапеев тонкими, прозрачными пальцами вертел его перед глазами, как ребёнок, и повторял:
— Ого, какое! Розовое!.. Смотреть даже приятно… Я люблю с кожицей есть… Княжна, как вы думаете, с кожицею невредно?
— Сначала надо обмыть кипяченой водою…
— Ну, вот, мы его обмоем и съедим… Правда… Но что за нежный румянец!
А Бориса Сергеевича уже разбирало профессиональное нетерпение… Если б не княжна, он засыпал бы вопросами летчика, но строгие, зеленоватые глаза Тамары несколько охлаждали его корреспондентский пыл, и он дипломатически обратился к сиделке:
— Могу я задать больному два-три вопроса, княжна?
— Два-три, не больше. Александра Александровича нельзя утомлять разговорами…
— Только два-три, даже меньше! Скажите, дорогой Александр Александрович, как это все случилось? Не торопитесь, говорите медленно и мало… Я пойму с полуслова…
— Что ж, это в самом деле все очень коротко… Зачем размазывать?.. Мне дали задачу обнаружить воздушной разведкою неприятельские силы… Я открыл спрятавшуюся в лесу, в резерве, целую австрийскую дивизию… Пришлось спуститься довольно низко… Меня обстреляли ружейным огнём… Весь аэроплан изрешетили… Я просигнализировал своим, и гаубичная батарея перекидным огнём — меж нашими позициями и лесом, в котором спрятались австрийцы, был ряд холмов, — обстреляла… И так здорово обстреляла, что вся дивизия была жестоко растрепана… Я сверху, вне сферы огня, наблюдал это зрелище в бинокль… Изумительная картина разрушения!.. Валились большие деревья, скошенные и развороченные в щепы… Австрийцы, погибая, метались как муравьи, если палкой разрушить их муравейник… Мы все это делали в нашем детстве… Ну а потом, потом за мною погнался австрийский лётчик… Я его ссадил, опрокинув струею воздуха… Он камнем полетел к земле вместе со своим аппаратом… Затем… затем для меня самое худшее… Обстреляли шрапнелью… И вот, одна пуля, чёрт бы ее драл, пробив кожаный шлем, ранила в голову… Это на высоте без малого тысячи метров… Я терял сознание… Но, вы понимаете? Неминуемая гибель, если упустишь управление… Ну, я собрал все силы, чтоб как-нибудь вернуться… Ничего, хватило, в самый раз хватило… Успел долететь к нашим позициям… Уже совсем близко… А голова отяжелела, что твой котёл, и мутно в глазах, и кровь из-под шлема течёт по лицу… Мешает видеть… Тут я закатил такой планирующий спуск — на аэродроме никогда ничего подобного не помню у себя!.. А дальше… ничего не осталось в памяти… Как я спустился, как меня сняли — ничего не помню… Только слышал смутносмутно, как сквозь сон, крики, слабые крики… А между тем потом узнал, что это близко от меня целый полк приветствовал меня громким ура… Таким ура, что все окопы дрожали…
