Нет.

Есть еще шанс?

Нет.

Выпущенный изо рта сигаретный дым неподвижно висит в воздухе.

Да… АСЫ… многих уже нет! Из нашей флотилии из двадцати осталось всего семь. Всего семь!.. Гюнтер, Эмин, Франц… всем им досталось почти в одно и то же время – мае. У Вагнера просто сдали нервы, он застрелился у себя в комнате в санатории. Больше всего не повезло моему соотечественнику и другу Валере Мещерякову – командиру русской Щуки «Щ – 100», прикомандированной к нашей флотилии за два месяца до моего первого похода! Зажало между перископом и бронеплитой рубки, когда ту протаранил эсминец. Я тяжело вздохнул: «Да… из шести «медведей», как нас называли, остались только я и Савилов, и нет абсолютно никаких гарантий, что следующими не окажется кто-то из нас».

Ещё раз молча выпив, мы переводим разговор на другие темы.

«Старик», ты когда выходишь? – спрашивает меня Томпсон, смотря на меня мутным взглядом

Завтра утром в восемь.

Тот кивает, оборачивается и, икнув, произносит:

– А где Кальман?

– Он точно не придет.

– Ясно почему, – фыркает Савилов

Кальман вернулся позавчера с тремя победными вымпелами на приподнятом перископе – три транспорта. Последний он потопил при помощи орудия в мелких прибрежных водах. Мне невольно вспомнился разговор с ним в штабе: «Потратили на него больше сотни снарядов! Море было бурное. Нам приходилось стрелять под углом в сорок пять градусов с лодки, находящейся в надводном положении. Вечером перед этим, в 19:00, мы торпедировали еще один из-под воды. Два пуска по кораблю водоизмещением двадцать тысяч регистровых тонн. Потом они погнались за нами. «Банки2» сыпались целых восемь часов. Должно быть, они израсходовали весь запас у себя на борту».

Мы проговорили ещё минут десять, после чего Томпсон, снова икнув, встал и нахлобучил фуражку.

Пойду отолью!

Провожаю его взглядом и, покачав головой, делаю ещё глоток виски, оборачиваюсь: кто-то из офицеров U 43 выхватил пистолет и заорал: «Ложись»! Я просто сполз по креслу вниз, и в ту же секунду раздались выстрелы, уже по привычке загибаю пальцы на каждый из них. После восьмого выстрела стрелявший, явно довольный собой, орёт:

Вот что значит подводный флот!

В стене напротив нашего стола выстреляна кривая рожа.

Другой идиот принялся поливать всех из опрыскивателя, а третий резать галстуки добытыми где-то ножницами. Хорошо хоть нас этот дурдом не коснётся! Даже среди в хлам пьяных матросов не возникнет желание лезть на собственного капитана просто из-за инстинкта самосохранения.

«Старик», а ты знаешь куда тебя отправляют? – задал вопрос Савилов.

Я утвердительно кивнул, не сводя глаз с жидкости в своём бокале.

И куда? Если не секрет? – вклинился в разговор Труман.

Северная Атлантика!

Вновь наступило тягостное молчание, я не удивлён их реакцией – 10 лодок потоплено в том районе за последний месяц. И нет никаких гарантий, что и я не окажусь в их числе.

Ладно, не нагнетайте! Что может случиться со «Стариком»? Ведь не зря же он за десять боевых походов сто тысяч тон утопил?! – вклинился Зайтлер, хлопая меня по плечу.

Сто пятьдесят пять! – сухо поправил его я и отвернулся к сцене.

Оркестр как раз начал играть новую песню, выждав куплет, певица запела:

Ach komm du Schöne bring den Wein zu mir,

Bring den Wein zu mir, ich verdurste hier

Ach komm du Schöne bring den Wein zu mir,

Denn mir ist nach Wein und Weib…

Дослушав песню до конца, я отвернулся от сцены и допил виски.

Что-то Томпсон долго, он там уснул что ли?! – сказал Труман.

Ладно, пойду проверю!

Я встал и направился в уборную, открыв дверь, вижу лежащего на полу Томпсона без движения в луже блевотины! Кидаюсь к нему, тормошу.

Филипп! Томпсон, твою мать!

С его стороны послышалось неопределённое бульканье, ну хоть жив, и то радует.

Давай вставай, вставай Филипп! Вставай! – продолжаю тормошить его, мысленно матерясь на всё происходящее.

Внезапно открывается дверь, и в уборную, как нельзя кстати, входит Франс – главный механик Томпсона.

Филипп открывает глаза и говорит:

Я… я… я хотел трахаться до смерти, а… а теперь я не… в состоянии трахаться! Да здравствует Император! – и снова отключается.

Мы кое-как выволокли Томпсона на улицу, где дальше с ним разбирались уже его офицеры. Проводив их взглядом, я уставился на правую руку. У меня на руке осталось что-то жёлтое и липкое.

Твою мать! – громко ругаюсь, встряхивая рукой несколько раз, и возвращаюсь обратно.

«А вечер только начался!» – с тоской подумал я, направляясь в уборную.

Вильгельмсхафен Германия, 21 октября 1939 года.

Погрузив свои вещи в машину, я опёрся о капот и стал ждать. Вскоре подошёл Шеф, положил вещи в багажник, и мы поехали от отеля в сторону порта.

Ехали молча, каждый думал о своём. Не знаю, какие мысли бродили в голове Шефа, а я думал, как пройдёт этот новый поход.

Мы проезжали мимо зенитных батарей под пятнистыми камуфляжными сетками, еле различимыми в сером утреннем свете; больших букв и различных геометрических фигур – указателей, обозначающих путь к штабу; живой изгороди, пары разбитых машин, разрушенных домов, церкви; старых афиш, обвалившейся печи, в которой когда-то обжигали кирпичи. Мимо нас вели под уздцы двух ломовых лошадей. В заброшенных садах около грязных серых стен домов кое-где еще цвели поздние розы. Мы проехали первые бомбовые воронки; руины домов по бокам дороги дали нам понять, что гавань приближается. Кругом валялись груды металлолома, ржавые бочки, слева от дороги виднелось автомобильное кладбище, справа кусок пьедестала – все, что осталось от памятника. И кругом трава, пожухшая под солнцем; сухие почерневшие подсолнечники, согнутые ветром.

Вот, наконец, подъезжаем к воротам военной гавани, около них трое автоматчиков в форме тыловых войск. Один из них подходит к машине, встаёт напротив моей двери. Я опускаю стекло, и тот отдаёт честь.

Здравия желаю! Ваши документы!

Без слов лезу во внутренний карман парадного кителя, вытаскиваю красную книжицу и, получив такую же от шефа, протягиваю их караульному. Тот несколько секунд изучает, и возвращает назад, махнув рукой. После этого ворота разъезжаются в разные стороны, давая нам возможность проехать. Остановив Хорьх у белого двухэтажного здания, заглушив двигатель, выхожу из машины, надевая на голову фуражку.

Шеф, жди меня здесь! – обратился я к стоявшему у багажника Кригбауму.

Слушаюсь, гер калёйн! – ответил тот, кивнув мне, доставая из багажника свой чемодан и парусиновую сумку.

Кивнул в ответ и пошёл в здание. Поприветствовав всех знакомых, попавшихся на пути, поднялся на второй этаж, подошёл к большой деревянной двери, поправив форму, постучал и вошёл.

За дверью была небольшая приёмная, ничего необычного: длинный кожаный диван, стол секретаря, на стене за ним портрет императора, а под ним флаг империи: бело-сине-красный триколор с английским крестом и чёрным орлом с тремя коронами.

За столом миловидная, белокурая секретарша в форме вспомогательных войск. Она поднимает на меня свои карие глаза и улыбается.

Доброе утро, господин капитан-лейтенант!

Доброе, Марта! У себя? – спрашиваю я, снимая фуражку.

Да. У себя. Давно ждёт.

Я киваю и, постучавшись в дверь, вхожу в кабинет. Встав по стойке смирно, слегка поднимаю подбородок.

Капитан-лейтенант Щипанов, командир U 96, прибыл для получения спецпакета! – стандартная избитая фраза. Сколько раз он это слышал!

Рыжеволосый мужчина лет пятидесяти, в парадной морской форме поднимает на меня взгляд и слегка улыбается. Ганс Георг – капитан цур зее (капитан 1 ранга если по-русски) начальник оперативного отдела 2 флотилии «Wilhelmshaven», бывший подводник и просто приятный человек, он относится к нам с должным уважением и пониманием. Не то что штабные штрюли!