В 1864 году была опубликована повесть пермского уроженца Ф.М. Решетникова «Подлиповцы». Как явствует из подзаголовка, этот текст может восприниматься как этнографический очерк. Там описаны колоритные подробности жизни коми-пермяцких крестьян (подрабатывавших бурлачеством). Например, такой случай: «У Апроськи на семнадцатом году был ребёнок, но ребёнок этот не дожил до приезда священника, и когда он умер, его зарыли в лесу». А когда у Сысойки умерли младшие брат и сестра, «Пила (имя другого героя. – В.К.) стал рассуждать, что делать с ребятами. Зарыть их так – поп узнает, и тогда беда; ехать к попу – будет денег просить…»[32].
У русских старообрядцев из села Усть-Цильмы в Коми крае выкидыш на второй половине беременности было принято помещать в долблёную колоду и хоронить в могиле одного из родственников. Объясняли, что это нужно для «присматривания за тельцем, не имевшим души». А если родившийся ребёнок умирал до крещения, то говорили: у него «слепая душа». По мнению некоторых тамошних людей, хоть души младенцев, умерших некрещёными, и слепые, но они не погрязли в грехах и потому пребывают в некой «южной стране», которая не связывалась в их представлении с адом[33].
С другой стороны, обычного младенчика – окрещённого и наделённого христианским именем – у добрых, православных людей принято считать безгрешным, невинным, ангелоподобным. Художник И. Е. Репин (1844–1930), детство которого прошло в украинском городе Чугуеве, вспоминал, как он мальчиком лежал больной, а соседки прибегали посмотреть, не умер ли уже Илюнька: «А тебе чего бояться умирать? До семи лет младенец – отрастут крылышки и полетишь прямо в рай: грехов у тебя нет, не то что мы, грешные, тут бьёмся, колотимся. <…> И за нас и за своих родителей там будешь богу молиться»[34].
Так или иначе, бесёнком младенец воспринимался либо ангелочком, – в нём видели «гостя», явившегося из «иного мира».
Некрещёные и мертворождённые дети, по народным представлениям, бывали сходны с иными категориями зловредных мертвецов – с теми, которые погибли, так сказать, неестественной смертью, не прожив отпущенного им срока. Это убитые, самоубийцы, утопленники, опойцы (сгинувшие от неумеренного пития) и т. д. Таких нельзя было хоронить на освящённой земле кладбища. Их закапывали или просто клали на поверхность земли, закидывая ветвями, где-нибудь в дальнем, глухом месте – в чащобе, в овраге, на болоте, на распутье. Самый известный в XX веке специалист по народным традициям восточных славян, уроженец Вятского края Д. К. Зеленин в опубликованной в 1916 году монографии предложил называть весь обширный состав таких вредоносных мертвецов диалектным вятским словом «заложные» (их, дескать, надо было прикрыть, «заложить» ветвями). Согласно исследованиям Зеленина, и такая разновидность мифологических персонажей, как русалки, восходит к представлению о «заложных» покойниках[35]. В Симбирской губернии в XIX веке и начале XX века опойц и прочих опасных мертвецов называли «закладными»[36].
Бывали и другие, особенные вариации зловредной нечисти. Кое-где рассказывали об игошах – уродцах-проказниках в виде безруких, безногих младенцев, что обитали прямо в жилищах, наподобие домовых и кикимор. Знали, что они происходят от мертворождённых и от детей, умерших некрещёными. На Русском Севере и в Вятском крае верили в ичетиков – маленьких водяных существ, которые были душами утопленных своими матерями младенцев. Дети, от которых избавились их матери, часто представлялись летучими, наподобие птиц или крылатых насекомых. Родившиеся неживыми или умершие не-окрещёнными становились русалками, мавками, кикиморами. К недоношенным детишкам, находившимся на грани жизни и смерти, относились сурово: их просто укладывали в тёплое место, на печь, и почти никак за ними не ухаживали. Если такие младенцы всё же выживали, то когда они, наконец, достигали положенного срока, только тогда о них начинали заботиться как о нормальных детях. В Полесье считалось, что и выкидыши тоже должны «дозреть» – их не закапывали в землю, а оставляли «доспевать» под кучей ветвей и бурелома[37].
Литератор В.И. Немирович-Данченко (брат знаменитого театрального деятеля), ездивший в 1875–1876 годах по Уралу, писал о старателях-одиночках, которые в поисках золота уходили в лесную глушь и жили там – бедствовали, часто голодали, погибали. Это были не только мужчины, но и женщины, которым особенно тяжко приходилось. Одна рассказывала: «…Лесовики вот пужают, по вечерам особенно… Гу-гу-гу пойдёт по лесу… А то словно дитё малое заплачет где – это непременно младенец, который помер некрещёный»[38].
В Полесье выкидыши, а также дети мертворождённые, умершие до крещения и погубленные своими матерями, представлялись существами, которые не могли упокоиться на «том свете». По заключению Е.Е. Левкиевской, полесские представления о них весьма архаичны: «Они не обладают сколько-нибудь заметными вредоносными функциями и принадлежат скорее к классу “душ”, чем к классу демонов». Такие души, в отличие от умерших крещёными, не могут попасть в рай и обрести покой.
Они маются, страдают от своей «нечистоты», носятся в воздухе, блуждают возле тех мест, где их закопали[39].
Существование духа, отделённого от тела, занимало поэта Е. А. Боратынского. Около 1835 года он написал стихотворение «Недоносок», а в 1842 году возвратился к нему и значительно переработал (известно три варианта текста). Там говорится о некоем духе – «крылатом вздохе», носящемся меж землёй и небесами. Он внимает людским стонам и страданиям, во время бури по нему бьют древесные листы, поднятые с поверхности, и прах земной удушает его. Звуки райских арф слышатся ему лишь как отдалённые отголоски. Отчего же этот дух, оторвавшийся от грешной земли и не допущенный в рай, обречён вечно витать в пространстве? «На земле // Оживил я недоносок. // Отбыл он без бытия: // Роковая скоротечность!»[40] В этом стихотоворении находили отголоски из Данте[41] и Гёте[42]. Недавно появилась работа, в которой смыслы произведения сопоставлены с ветхозаветными образами и понятиями (автор – известный специалист по иудаизму)[43]. Однако из текста стихотворения явствует, что дух внедрился в тельце ребёнка, когда тот был ещё в утробе матери, и вскоре недоношенный плод «отбыл без бытия». В более близкой Боратынскому культуре – а именно европейской, у славян – недоношенные и мертворождённые дети считались опасными существами, которые носились по воздуху[44]. Это роднило их с «нечистой силой», а также с душами колдунов и грешников[45]. Впрочем, на славянские поверья было указано в статье Н. Н. Мазур об этом стихотворении[46].
В средневековой Западной Европе были сходные представления. Бурхард, епископ из германского города Вормса, в начале XI века составил уложение о покаянии (то есть каталог грехов) под названием «Целитель». Из него можно узнать: некоторые женщины боялись, что некрещёный ребёнок вернётся на землю и станет вредить живым. Чтобы этого не случилось, они протыкали колом трупик и прятали[47].
Подытоживая, можно заметить, что по мере взросления дети всё более и более очеловечивались. Самыми опасными для окружающих выходцами из «иного мира» считались мертворождённые и недоношенные. Несколько лучше относились к благополучно появившимся на свет совсем маленьким детишкам, ещё не получившим крещения и имени[48]. Однако даже применительно к выжившим и подросшим детям в народной речи использовались такие слова, прозвища, ругательства, которые соотносили тех с «нечистью». Детвора и подростки нередко уподоблялись нечистой силе[49]. Скажем, в говоре уржумских крестьян – жителей южной части Вятской губернии, во второй половине XIX века имелось выражение «станица некрешшоная» (то есть некрещёная), которым, по толкованию этнографа и просветителя В.К. Магницкого, обзывали детей[50].
