Прошло уже двадцать чертовых лет, а я все ещё мечтаю заткнуть твой голос в своей голове. Двадцать чертовых лет я смакую каждую фразу, произнесенную тобой в тот вечер, и понимаю, что в ответ сказано было недостаточно. В моей памяти ты настолько хороша, что почти ослепляешь. Ослепляешь своей чистотой, непокорностью, смелостью.

Если бы я хоть на толику мог соответствовать тебе, то, возможно, сейчас сжимал бы твою тёплую мягкую ладонь, а не ледяной бокал, доверху наполненный виски так, что янтарные капли падают на белоснежный ковёр моей жены. И голос твой звучал бы в этой комнате вместо безликого перезвона льда о стекло.

Но несмотря ни на что — на мое малодушие, страхи, мое бесславное прошлое и сомнительное будущее — ты принимаешь меня каждый раз, когда я прихожу к тебе. Ты не обращаешь внимания на комья красноватой грязи, сыплющиеся с моих некогда идеально налакированных туфель. Не злишься, что я не удосужился сменить дорожную мантию, хотя она пряно пахнет парфюмом моей жены. Молча, с терпеливым пониманием, принимаешь самые пошлые на твой взгляд, но идеально красивые, на мой вкус, цветы. Розы. Кипенно-белые, благоухающие тонким ароматом июня. Они не подходят тебе и странно смотрятся рядом с тобой, но мне плевать.

Я прихожу к тебе раз в году, и раз за разом умираю рядом с тобой, вдыхая запах тёплой июньской земли и этих самых чертовых роз.

Прошло уже двадцать чертовых лет, а я помню наш последний вечер поминутно, томительно медленно прокручивая его в памяти…

Нам по семнадцать.

Чудесный возраст, чтобы влюбляться, творить глупости, очаровательно краснеть и смеяться над дурацкими шутками. Но вместо этого мы стоим друг против друга, бессильные в своей слабости. Ты — свет и надежда, я… а что я, у меня нет выбора, кем быть. Мне казалось, что весь мир можно купить, а оказалось, что мир без тебя не стоит и сикля. Но тогда я этого ещё не знал.

— Ты же понимаешь, что я уйду с ними? — в твоём голосе нет вопросительных ноток, но я придумываю их себе, словно этим смогудать какой-то другой ход событиям.

— Так же, как и ты понимаешь, что я останусь с теми, с кем должен, — растягиваю слова на свой излюбленный манер, в душе ожидая, что ты в сотый раз будешь проситьменя изменить своё решение.

— Я знаю.

Никаких больше «ты можешь все изменить», «ты можешь пойти с нами». Не могу. Я ненавижу ее блядских друзей, а она никогда не будет вхожа в мою семью. Между нами — пропасть, бездна, война и ещё тысячи мелких отговорок, не мешающих нам, впрочем, нарушать все каноны, кем-то за нас придуманные. Я хотел бы тонуть в ее тёплых карих глазах бесконечно, но вместо этого вынужден подчиняться зову Темной метки. Я расплачиваюсь за грехи своей семьи, и ранее, кстати, делал это с саморазрушительным удовольствием, воображая себя неким избранным.

Избранным, как же. Знаю я одного такого избранного. Его Учитель тлеет в могиле, друзья в опасности, и даже лучшая подруга спит с его непосредственным врагом. Не дай бог быть таким избранным. Но вместе с тем, я бессильно ненавижу его – ведь завтра он заберёт у меня её, оставив на память только звонкий голос в голове и запах пушистых каштановых волос, напрочь въевшийся куда-то в кору головного мозга. Точно.

И ведь никак от этого не избавиться…

Ее тонкие руки, невесомо обвивающие мою шею. Она нежна, как никогда, кажется, что всю свою любовь ко мне она вложила в эти быстрые прикосновения. Я отвечаю ей с неистовой яростью, кусаю мягкие розовые губы почти до крови, искренне желая, чтобы этот наш вечер не стал последним. Кажется, тогда мы оба верили, что когда эта чертова война кончится, мы сможем быть вместе, кто бы ни победил.

Она дышит неровно, словно захлёбываясь остро пахнущим травой и дождем июньским воздухом, вздрагивая от моих прикосновений. Я не могу насмотреться на неё – на тонкую фарфоровую кожу, растрепанные пряди, обрамляющие взволнованное лицо, на беспокойные руки, то и дело опускающиеся в бессильной борьбе с ее внутренними переживаниями.

Она такая своенравная, неистовая, правильная. Такая чуждая и такая моя. Моя Гермиона. Гр-р-рейнджер.

Мне нравится произносить ее имя с легким рычанием, так оно мне кажется ещё… вкуснее. Она злится из-за этого, фальшиво передразнивая мою манеру речи, растягивая слова.

Но потом она уходит. Уходит, легко целуя меня на прощание, в последний раз в робкой надежде протягивая мне ладонь. В молчаливой просьбе прижавшись горячим лбом к моей щеке.

Ждёт… а вдруг?.. Но нет. Чудес не бывает.

Прижимаюсь к прохладным пальцам губами, мысленно благословляя Грейнджер и (черт возьми!) ее друзей. Я почти надеюсь, что гребаный Поттер победит, и я смогу часами сидеть вот так, уткнувшись в ее ладони, вдыхая один с ней воздух.

Шорох мантии, скрип двери.

Кажется, я так и не сказал ей самого главного.

Впрочем, скажу после. Ведь она обязательно вернётся ко мне, чего бы ей и мне это ни стоило.

Мне тридцать семь. Я ещё достаточно молод, но чувствую себя безнадёжным стариком. Все двадцать лет, приходя к ней, я чувствую себя неживым, боясь сказать или сделать что-то не так. Хотя она и принимает меня любым, я же говорил.

Моя жена, Астория, знает, где я сейчас и с кем. Первые годы она плакала и умоляла меня оставить Грейнджер в покое, даруя тем самым спокойствие и ей. Но я вновь и вновь малодушно наступал на чувства своей красивой и любящей, но, что греха таить, нелюбимой, жены. Позже она горько смирилась с ее молчаливым присутствием в нашей жизни, закрывая глаза на мое редкое отсутствие. В остальном же я давал ей иллюзию идеальной семьи, и большего Астория уже просить не смела.

Я мерно вышагиваю по хрусткому коричневому гравию, предвкушая встречу с моей Гермионой Грейнджер. Иду, не оглядываясь, зная, что любопытные жители деревушки Уолсингем уже давно заприметили меня — так уж повелось, что в этом пуританском и, я бы сказал, набожном месте, моя темная, пропахшая летучим порохом и парфюмом Астории мантия совсем не к месту. Но раз в год они готовы потерпеть меня, не задавая лишних вопросов.

Почему мы встречаемся именно здесь? У меня нет ответа. Но когда Поттер нехотя, с явным презрением ко мне, выплюнул название места, где я могу встретиться с ней, моя ненависть к нему потеплела на градус. Не более.

Я почти на месте.

Останавливаюсь, крепче сжимая в руках привычный букет белоснежных роз. Неуместно роскошных, одуряюще ароматных роз. Мне нравится думать, что она принимает их с явным возмущением — прошло столько лет, а я так и не научился любить Грейнджер без постоянного желания вывести ее из себя.

Шипы больно колют ладони, отрезвляя.

Ещё минута, и я на месте.

Она молчаливо встречает меня, приглашая просто присесть рядом с ней. Я так же без слов кладу цветы подле неё, воображая в голове тысячи фраз, которые мог бы сказать ей.

Я скучаю. Это же так просто.

Я люблю тебя. Это уже сложнее, но как же необходимо!

И я знаю, она непременно ответит мне. Прошелестит тихим голосом, так незаметно, что и не поймёшь сразу, она ли этоили шёпот листьев где-то высоко в кронах грустных берёз. Обнимет легко и прохладно, словно июньским ветром обдаст по плечам.

Мне уютно рядом с ней. Я говорю множество слов, которые, наверное, не сказал бы никому.

О своей бессоннице. О том, что я не люблю, но так уважаю свою жену за смелость оставаться со мной, навечно спрятавшись в ее, Грейнджер, тени. О своём отце, смерть которого стала для меня ударом — и о крамольных мыслях, что случись это многими годами ранее, все в моей, и ее жизни, могло бы сложиться по-другому. О матери, тихо тоскующей в своей пустой бездушной спальне. О сыне, наверное, единственном, кто не даёт мне сойти с ума. И ежедневно с этого самого ума меня сводящем.

А она все слушает. Безропотно, тихо. Так, как умеет только она. Моя Грейнджер. Перебирает молчаливыми прохладными прикосновениям нежные лепестки нелюбимых роз, зная, что сама она рассказать ничего не посмеет.

Говорю ей, что каждый раз обещаю себе, что этот июньский визит — последний. И каждый раз безжалостно и малодушно нарушаю это обещание, ведь эти редкие встречи — единственный шанс излить своё прогнившую тоскующую душу.