Инграм усмехнулся:
— Возвращался, но, очевидно, ты новая ему не понравилась. Уехал. Твой морок по секрету мне сказал, что вы с ним поругались.
— Кто? Я?! — вскинулась Кайа.
— Ну не я же. Ты! — Инграм расхохотался. — Твоя копия, похоже, только меня не обманула.
Чтобы скрыть навернувшиеся слёзы, Кайа опустила голову: брат, уязвлённый рождением сына от другого, теперь ни за что не расскажет Дыву про “маленький секрет”, пока Кайа сама не сможет это сделать. Но случится это не скоро: пока тело не очистится от материнской крови, нельзя возвращаться домой, так сказала Хельги.
— Когда свадьба Солвег? — сиплым, до сих пор не восстановившимся от криков, голосом “равнодушно” поинтересовалась Кайа.
Инграм вытянулся на кровати рядом, чтобы получше рассмотреть малыша:
— Через неделю… Хотя теперь мы её передвинем. Хельги, через сколько дней доннина сможет вернуться домой? — крикнул в пустоту фрей.
Хозяйка домика мгновенно появилась в дверях и поклонилась:
— Дней через сорок, Ваше высочество, не раньше.
Инграм повернулся к Кайе:
— Значит, через сорок дней. Женишку надо малость Тьмы поднабраться, иначе будет, как Севим, на свадьбе ножками ходить. Сделаем так, что Солвег никуда не поедет. Нечего ей делать в Кар-Эйре. Чую, малерийцы что-то мутят. Потребовали, чтобы все члены семьи принесли клятву о непричинения вреда своим гостям, — Инграм зевнул. — Да, я тоже наслушался про свадьбу Марны и одобряю отца. Жадалах-кхан слишком жадным был… А после объявления брачного союза лично прослежу, чтобы твой карамалиец со своим ублюдком сел на корабль и провожу до самой Кар-Эйры.
— Инграм! — жалобно прохрипела Кайа.
— Не спорь, если ещё хочешь выйти за меня замуж, — он поднялся и потянулся. — От тебя Светом несёт, как от кар-малерийских принцев. Каждый день не буду прилетать, не жди. Раз в неделю, думаю, достаточно будет. Вдруг твоя кровь быстрее почистится, самому интересно, как сбудется Откровение отца… Что тебе принести в следующий раз?
[1] Место — здесь «плацента».
Сорок дней спустя
— А если, на самом деле, фрейи поедают своих детей, чтобы не страдать от разлуки с ними? И никакая тьма тут не причём?.. — Кайа, подперев голову рукой, наблюдала за спящим малышом. И вздохнула. В который раз за день, и сотый — за последнюю неделю.
Чем меньше шло материнской крови, тем тоскливей становилось на душе Кайи. Молчание няньки, в течение больше пяти месяцев справлявшейся с ролью утешительницы и вдруг будто бы уставшей повторять одно и то же, добавляло обречённости.
Кайа оплошала. Кайа родила малыша от недостойного… Но пресвятая тьма, какой же он милый! С первых минут юная мать вцепилась в дитя и решительно заявила: не позволит его умертвить! Никому! Даже если родители будут настаивать!
Пусть живёт, как безымянная сирота. Пусть страдает, как простолюдин, — Кайа его не оставит! Пусть никогда у него не будет шанса получить свою тьму, зато он будет жив и, возможно, однажды под видом слуги окажется в королевских чертогах, будет рядом, как сводный брат Кайи — Горан, личный помощник отца. Если Горану повезло остаться в живых и отцовская тьма не поглотила новорожденного, значит, не всё так однозначно. И не исключено, что есть и другие, просто нянька притворилась, что знает только о Горане…
А Дыв… Дыв не увезёт малыша, потому что никогда о нём не узнает.
С Инграмом почти получилось договориться. Цену он назначил мутную: Кайа должна будет для него кое-что сделать. Отчасти догадываясь о сути договора и заранее содрогаясь, она всё же согласилась. Собственно, поэтому Кайе разрешили остаться на два дня на Утёсе. Сегодня узаконят брак Солвег, её жених получит крылья Тьмы, и малерийцы уедут. А вместе с ними и Дыв сын Кариата, карамалиец с придуманным именем…
Нянька усмехалась. Пыталась убедить: стоит Кайе получить свою тьму, как все сердечные привязанности уступят место холодному разуму, и юная доннина ещё пожалеет, что поддалась жалости.
Кайа сглотнула страх:
— Как мои сёстры прощались со свомими маленькими? — прошептала, чувствуя волну мороза на спине.
— Как — как… — нянька отвернулась, чтобы скрыть гримасу страха, — Тьма вырывалась и поедала. Я почти ничего не видела. Мне не дозволено присутствовать при великих всплесках…
Потом была долгая пауза, и Кайа впервые, за всю свою недолгую жизнь, сказала противоречащее Законам фрейев:
— Я… не хочу… такой тьмы… Я. Не хочу. Есть. Собственных. Детей.
— С последним ваша матушка, помнится, особенно сильно мучилась. Ох, и проклинала всех мужчин тогда… Отродье ей изнутри выжгло всё чрево… Никому не пожелаешь такой участи. Таких сложных родов я и не припомню… Зато потом ваша матушка велела мне выйти, как обычно, и… Я вернулась, и на лице вашей матушки впервые за несколько месяцев расцвёл румянец. Вечером она уже смогла раскинуть крылья и улететь… А ваша старшая сестра, донна Марна…
Нянька спокойно рассказывала, убирая комнату и заменяя запылившиеся одни вышитые салфетки другими. Рассказывала, пока ей в спину не прилетела чашка:
— Замолчи, проклятая! — Кайа взорвалась. Если бы могла, ударила бы больнее! За разочарование, за страх, посеянный неторопливым нянькиным бормотанием.
Кайа ничего обо всём этом не знала. И нянька молчала четыре месяца, пока младшая дочь фрейев дохаживала свой срок вне стен дворца. Только нянькина радость и удивление от лёгкой беременности, хорошего аппетита выглядела подозрительной. Про выжженное чрево нянька не рассказывала, ждала, вдруг тьма снизойдёт на принцессу, и та сама всё почувствует.
Но Тьма осталась верной своим принципам. Кажется, до двадцатилетия Кайи и не думала одарять её своими крыльями. Даже после того как младшая принцесса стала женщиной, а потом матерью, — Тьма упрямо молчала. До совершеннолетия оставалось несколько месяцев, так что Кайа успеет вернуться домой, снова очиститься и повторить принятие силы. А пока не время — кровь до сих пор пачкает нижнюю юбку. С кровью нельзя возвращаться — узнают о слабости Кайи быстро, тем более дома несколько беловолосых чужаков… И Дыв…
За этот месяц и нянька успокоилась. И даже подключилась к размышлениям о том, кому можно оставить малыша на воспитание и когда, под какой личиной Кайа сможет навещать его, а потом заберёт во дворец, наверх. Конечно, найти семью простолюдинов, которые почти никогда не брали приёмных детей, будет непросто…
Кайа не дала сыну имени — из-за страха перед пророчествами няньки. Пусть пока побудет просто малышом, а назвать-то его родная мать всегда успеет…
Дитя завозилось, хныкнуло, просыпаясь, и почти сразу нашло своими светлыми глазками лежащую рядом мать — и улыбнулось, перед тем как засунуть кулачок себе в рот. Проголодался, бедный! Кайа дёрнула завязку под грудью, приспустила ткань и потянула к себе розовощёкого мальчугана, причмокивающего в предвкушении материнского молока.
Она смотрела на него сверху вниз, а он будто чувствовал взгляд, ладошкой водил по груди, гладил. И дважды, когда молоко слишком щедрой струей заполняло его рот, он откидывался, переводя дух и откликаясь на долгий взгляд блестящих чёрных, как у всех фрейев, материнских глаз.
Наконец, малыш насытился, загулил, балуясь с соском, и Кайа приподняла его, чтобы пощекотать животик носом. Это был, наверное, самый смешливый малыш на всём пространстве Фрейнлайнда! Кайа никогда не слышала, чтобы малыши так заразительно хохотали. Впрочем, и его отец обладал отменным чувством юмора… Чем, наверное, и покорил неопытную дурочку, несовершеннолетнюю фрейю…
Кайа вспомнила Дыва и нахмурилась — всего на мгновение, потому что невозможно было хмуриться, когда рядом улыбчивая милаха хрюкает и закатывается смехом.
— Ах ты, маленький торберн! Я тебя сейчас защекочу! — и Кайа, уложив малыша, наклонилась, тряся локонами, касающимися оголённого животика сына, которые особенно его веселили своей возможностью вцепиться в них ручонками…
Кайа была занята, поэтому первой приближающуюся тень заметила нянька, собирающая для полоскания тряпицы из-под младенца. Издалека, по небу, приближаясь и вырастая с каждой секундой, к каменному домику на Утёсе неслось чёрное облако.
