Я ожидала от нее другого слова. Я сделала глубокий вздох, но это не помогло развеять охватившее меня чувство неопределенности.
– Мама, я же просила тебя не читать всякую ерунду в интернете. Это сведет тебя с ума.
– Они дали мне контакты одного человека в Сент-Луке, он друг Тома и врач. Брайан Дойч. Врач. Он сказал, что был знаком с тобой. У вас было свидание после последнего бейсбольного матча в старшей школе. Милли сказала, что он женат, и у него трое детей.
Она болтала дальше, а я абсолютно не помнила этого парня, и не имела никакого желания вспоминать.
– Так вот, завтра я буду у него. У доктора Дойча. Меня записали на несколько тестов… Я хотела, чтобы ты знала…
Филипп потянулся к телефону и сказал маме, что если ей что-нибудь будет нужно, то он обо всем позаботится. Он знает лучших врачей мира.
– Вам не о чем беспокоиться, Кэтрин. Мы с Чарли будем рядом с вами на каждом шагу.
Реакция Филиппа на болезнь моей матери дала мне представление о жизни, в которую я вхожу.
– Давай вернемся, – сказал он, как если бы это был его дом. – Ей не следует проходить через все это одной.
Если Филипп хотел вернуться, это было не к добру. Солнце исчезло с небосклона, и я продрогла до костей.
– Да, – я повернулась к нему, охваченная легким разочарованием. – Давай вернемся.
Через два часа мы сели в маленький самолет – кошмар клаустрофоба. Я не смыкала глаз весь полет, завершившийся в частном аэропорту в пригороде Канзас-Сити.
Когда мы добрались до больницы, серия анализов и холодные залы ожидания, тихие молитвы и приступы плача подтвердили серьезность болезни моей матери. Филиппу пришлось поддерживать меня, когда мое тело совсем обмякло. Замысловатый рентгеновский аппарат подтвердил именно то, что я не хотела знать.
У мамы было образование на головке поджелудочной железы. Биопсия подтвердила, что это была раковая опухоль.
Серьезность ее диагноза и стремительность угасания были для меня как удар хлыстом. Мой мир, когда-то равномерно залитый лимонным солнцем, стал дымно-серым.
У меня не было времени, чтобы все это осознать.
Филипп помог мне упаковать чемодан, и я вернулась в дом, в котором выросла. Прогноз для моей мамы был мрачным – большинство пациентов прожили меньше года. Я стала сомневаться в мудрости Вселенной и все чаще задавалась вопросом, почему Бог забирает тех, кто все делает правильно – тех, кто любит своих детей и заботится о них, тех, кто жертвует своим счастьем ради благополучия других, тех, в чьих сердцах живет самоотверженность.
К тому времени Филипп уже понял, что моего отца с нами не было. Он меня не расспрашивал, не задавал никаких вопросов. Это была правда, которую мы опустили и не обсуждали.
Время породило зверинец смешанных, запутанных сообщений.
Время – украденные мгновения, несколько радостных моментов без химиотерапии и обезболивающих, без тяжелого плаща горя, обхватившего нас мертвой хваткой.
Время – противник. Оно было вне досягаемости и в то же время так близко. Оно приближалось, оно исчезало. Я обезумела и измучилась от погони за ним. Противоречие тех месяцев было явным.
Я сомневалась в судьбе и абсолютной силе любви. Как могло мое сердце испытывать такую глубокую, пронизывающую любовь, когда оно медленно разрывалось на части?
Как моя душа могла открыться незнакомцу, пока она была сосредоточена на человеке, которого я любила больше всех на свете?
Учебный год закончился, и мои ученики отправили меня домой, осыпая молитвами. Они знали, что, возможно, когда они вернутся осенью, я могу уже остаться без матери, и их объятия были очень крепкими. Пока они наслаждались каникулами, я все лето держала маму за руку на курсах химиотерапии и возила ее на сканирование. А потом врачи сказали нам, что они больше ничего не могут сделать.
Вновь начались занятия в школе, и мама настояла, чтобы я вернулась к работе. Они сговорились с Филиппом и не оставили мне выбора.
– Я не могу, – кричала я. – Не могу начать что-то новое… не сейчас…
Мама понимала, что мне нужно выбраться из дома. То, что я оставалась дома, не шло на пользу никому из нас. Я вернулась в школу дождливым сентябрьским днем, придавленная грузом того, что должно было произойти. Я никогда не забуду объятия директора Присциллы, когда я вошла в офис.
– Ты не одна. Мы вместе с тобой.
Мрачным октябрьским утром воскресенья, когда мама сидела в своей постели рядом с мусорной корзиной, я услышала легкий стук в дверь.
Она засыпала под мое чтение. Мама предпочла классику. Мы читали роман «Под стеклянным колпаком», как будто маминой болезни нам было недостаточно.
– Помни, Шарлотта, – сказала она мне перед тем, как уснуть, – помни о своих ожиданиях. Всегда лучше ожидать меньшего, тогда ты не разочаруешься.
Я знала, что тогда она говорила о Сильвии Плат, но от меня не ускользнул истинный смысл ее фразы. Она имела в виду моего отца.
Она имела в виду мое отношение к мужчинам. Мы никогда не говорили об отце и о том, как повлияло на нас его отсутствие, хотя я уверена, что у нее было припасено несколько уроков, которыми ей нужно было со мной поделиться перед лицом приближающейся смерти.
– Филипп много путешествует, Чарли. Я знаю, что ты счастлива. Я знаю, что для тебя это не проблема.
Она замолчала, чтобы перевести дух. Я наблюдала, как поднимается и опускается ее грудь. Ее кожа была тускло-серой. Бледно-лиловая шапочка, которую связала для нее подруга, соскользнула, и я увидела обнаженную кожу – сильнодействующие лекарства лишили ее жизнерадостных локонов. Я надевала ей шапочку обратно на голову, когда она закончила свою мысль.
– Мы счастливы, мама.
Слезы затуманили мне глаза.
– У нас с Филиппом все будет хорошо, обещаю.
Она сжала мою руку. Стук продолжался.
Большую часть времени я не беспокоилась об одежде или мытье головы. Когда в дверь звонили, это была одна из медсестер из хосписа. Иногда это мог быть сочувствующий друг, достаточно храбрый, чтобы навестить маму и ее увядающее тело. Стоило мне распахнуть дверь, как меня разбудил поток свежего воздуха. Несколько недель я ходила как во сне.
– Чарли!
Я затянула халат и заправила за ухо жирную прядь волос. Я не могла вспомнить, когда в последний раз мылась.
– Чарли, что за дела?
Филипп прошел мимо меня с большим ящиком в руке. Он поставил ящик на пол, и я, уткнувшись в него, протяжно взвыла. Меня охватили сильные животные рыдания. Настолько, что я почти не заметила похожие звуки, доносившиеся из ящика. Когда в конце концов у меня перехватило дыхание, Филипп вытер мое лицо рукавом.
– Филипп, это что? – спросила я, указывая на коробку. – И что ты здесь делаешь? Я думала, ты в Сан-Франциско.
Или он должен был находиться в Лос-Анджелесе? Мне сложно было уследить за его передвижениями.
– Разве ты не рада меня видеть? – он перевел на меня свои усталые глаза.
Вероятно, Филипп провел эту ночь в самолете, хотя это было и не видно по его свежему костюму.
Его опрятный внешний вид успокоил меня. Я привыкла к непрекращающимся стенаниям и рыданиям. Услышать речь и полные предложения было словно найти буханку теплого хлеба, когда голодаешь неделями. Я жадно поедала этот хлеб, жадно поедала Филиппа, падая в его объятия.
– Я здесь, дорогая.
Я позволила последним нескольким неделям и месяцам раствориться в моей памяти. Я не хотела вспоминать, каким разрушенным, истощенным было тело моей матери, когда я подсовывала под нее горшок. Мне не хотелось слышать, как она в глубоком отчаянии плачет по собственной матери. Таков был ужас неминуемой смерти.
Когда мои ноги подкосились, Филипп подхватил меня.
– Я больше не могу выносить это.
– Я здесь, Чарли.
Его хватка была очень крепкой.
– Я хочу, чтобы это уже закончилось, – вскрикнула я. – Я больше не могу видеть, как она страдает.
В ту самую секунду, как эти слова сорвались с моего языка, я почувствовала сожаление, как будто высшие силы могли их услышать и вынести еще более жестокое наказание. Но что могло быть хуже?
