– Значит, дело не в возможности, а в желании?

– Что-что?

– В желании.

– Конечно. Все сводится к желанию.

– Моя мама всегда так говорила.

– Ну, она была права.

– Не часто.

– Сынок, ты меня сюда привез о твоей маме разговаривать?

– Но вы разве не думаете, что для таких людей, как я, должен существовать план, для парней, о которых вы говорили, о ветеранах, у кого мозги сбоят?

– Что за план?

– Вы не думаете…

– Что, сынок?

– Вы не думаете, что в огромном большинстве своем хаос в мире вызван относительно небольшой группой разочарованных мужиков?

–

–

– Не знаю. Возможно.

– Мужиков, кому не досталось работы, которую они надеялись получить. Тех, кому не дали повышения, на какое они рассчитывали. Тех, кого сбросили в джунгли или пустыню, а они ждали видеоигру, и достались им обыденность, распущенность и друзья, что мрут, как животные. Этих мужиков нельзя оставлять так, чтобы они якшались с остальным обществом. Вечно случается что-то плохое.

– Что-то плохое вроде вот такого. Вроде того, что ты меня сюда привез. Согласен.

– Когда я вижу эти бойни в торговых центрах или конторах, я думаю: как вдоль Озера Божья иду я.

– Милость Божия.

– Что такое?

– Там «Кабы не милость Божия, шел бы так и я»[10].

– Нет. Там «вдоль Озера Божья».

– Там «милость Божья».

– Не может быть.

– Сынок. Так есть.

– У меня всегда в уме была эта картинка – Озеро Божье. И ты мимо него идешь.

– Нет никакого Озера Божья.

– Такое громадное подземное озеро, и оно было темным, и прохладным, и мирным, и можно было спуститься и поплавать в нем, и тебе все простится.

– Не знаю, что тебе сказать, сынок. Я преподавал Библию тридцать восемь лет, и в этой книге нет никакого Озера Божья. Есть Озеро Огненное[11], но мне кажется, ты не его себе представлял.

– Видите, даже это.

– Даже что?

– Даже это – знак, что мир злоупотребляет такими, как я. Не знать разницы между Озером Божьим и Озером Огненным – как так вышло?

– Не уверен, что это недопонимание – симптом общественного неуспеха. У тебя озера перепутались.

– Но это симптом. Мы с вами читали одни и те же книжки и слушали одни и те же проповеди, а смысл из них извлекли разный. Это должно быть свидетельством какой-то серьезной проблемы, верно? То есть, меня не следовало бы оставлять жить с остальным обществом. Столько дней бывало, когда я смотрел на все это и хотел, чтобы оно стерлось, чтоб сгорело оно.

– Похоже, с тобой случилось что-то радикализирующее, сынок. Тебя в детстве били – или что-нибудь такое?

– Нет, сэр.

– Увидел что-то ужасное, что тебя изменило?

– Помните другого парня с нами в машине в тот день?

– Нет, не могу сказать, что припоминаю.

– Не помните? В нашем городке такой пацан – невидаль. Наполовину вьетнамец. Дон Бань. Помните такого пацана?

– Извини, нет. Он твой друг?

– Он уже умер.

– Мне жаль это слышать.

– Его застрелили.

– Он был солдатом?

– Нет. Прямо у него на заднем дворе.

– Прости, сынок. Это слишком рано. Мне очень жаль, правда.

– Я не говорю, что это был для меня какой-то радикализирующий миг. У меня такое чувство, что и до этого у меня водились довольно апокалиптические мысли.

– У большинства молодежи так.

– Я пытался объяснить эти мысли людям, но они пугаются. Не понимают. Или делают вид, будто не понимают.

– Ну-ка, ну-ка.

– Короче, каждый день примерно по полдня я среди людей в городе и представляю, как рукой обмахиваю весь город, стираю его начисто. Как будто это модель, построенная на ломберном столике, и можно просто смахнуть все на пол. Так?

– Так.

– Хотите еще послушать?

– Конечно.

– Иду по какой-нибудь людной улице – и начинаю закипать внутри, и рисую себе, как я всех этих людей раздвигаю, словно Моисей Красное море. Знаете, люди исчезают, здания растворяются, и когда все сделано, остается это пустое пространство, и в нем спокойнее, и нет всех этих людей и их грязных мыслей, идиотской болтовни и мнений. И такое видение на самом деле внушает мне покой. Когда я представляю пейзаж голым, свободным от всякого человеческого шума и мерзости, мне удается расслабиться.

– Может, тебе стоит жить в деревне.

– Не смешно. То есть, это не решение. Мне просто хотелось бы лучше функционировать в комнатах, в зданиях, в очереди в гастрономе. И иногда получается. Но порой это меня так, блядь, напрягает. Нужно вырваться, немного поездить, добраться как можно скорее до океана.

– Сынок, я понял, что не знаю, как тебя зовут.

– Томас.

– Томас, все, что ты говоришь, – не беспрецедентно. Есть и другие, как ты. Миллионы мужчин, как ты. Сколько-то женщин в придачу. И я думаю, это результат того, что ты подготовлен к жизни, какой не существует. Тебя создали для иного мира. Как хищник без добычи.

– Так чего не найти нам место?

– То есть?

– Найти нам место.

– Кто должен?

– Вы, правительство. Вам лучше всех должно быть известно, что нам нужен план. Вы должны были послать нас куда-нибудь и дать нам задание.

– Но не на войну.

– Нет. Наверное.

– Так что тогда?

– Может, канал рыть.

– Ты хочешь рыть канал?

– Не знаю.

– Нет, у меня не сложилось впечатление, что хочешь.

– Но вам нужно приложить эту энергию к делу. Она во мне копится – и копится в миллионах таких, как я. Я себя чувствую как надо, только когда я еду в машине или, бывает, когда дерусь.

– Так ты боксом занимаешься?

– Нет.

– О. Дай мне на руки твои посмотреть.

– Сейчас они раскурочены.

– Это уж точно. Сынок, ты с кем дерешься?

– Не знаю. С людьми.

– Выигрываешь?

– Что выигрываю?

– Эти драки.

– Нет. Скорее нет.

– Томас, ты же сам знаешь, что мы не можем собрать всех смятенных молодых людей и послать их в какую-нибудь даль. Если б я даже согласился с тобой, а я с тобой согласен – хотя бы отчасти. То есть, именно поэтому столько солдат остается в армии и почему столько заключенных в итоге возвращается в тюрьму. Не по нутру им приличное общество. Им скучно, и они себя ощущают в клетке.

– Но тут нет зримого плана, сэр.

– Какого плана?

– Любого плана. То есть, разве вся Австралия не для этого была? Некая колония заключенных. Такое мы б могли устроить на Луне. Мне вообще хотелось бы съебаться с этой планеты и отправиться на следующую, но этого никак не устроить. И Дону тоже. Ему не место было в порядочном обществе после того, что с ним произошло.

– Я не понимаю. После того, как он умер?

– Нет, раньше. Я всегда чуял, что произойдет. Я знал: случится что-то, только не знал, что. То есть, тогда-то мне замысел всего этого впервые в голову и пришел. Мы, бывало, колобродили тут на базе. Катались через эти постройки на великах, а когда стали старше, сидели здесь и пили, и когда Дон немного перебирал, а он пару раз на просушку попадал, я, бывало, думал: типа, если б я мог его просто приковать внутри одной такой постройки на некоторое время, типа, чтоб он в безопасности побыл, чтобы просох, то, возможно, и выкарабкался бы.

– Ладно. Это я понимаю. Правда понимаю.

– Но он же вечно болтался где-то там. В мире снаружи. Делал не то, никогда не занимался тем, что я ему велел. Я-то всегда знал, чем ему нужно заниматься, и готовил ему пошаговую инструкцию, даже записывал ему эту хрень. Я план составлял! На два года, на пять. А он даже не пытался. Я не мог заставить его ничего делать. Не мог держать его на просушке. Не мог его запереть. Знаете, однажды я его в тюрьме на месяц бросил, залог вносить не стал, поскольку решил, что это принесет ему пользу? Тюрьма – самое надежное место.

– Иногда так оно и есть.

– Уверен, он был бы жив до сих пор, если б я раньше об этом подумал, привез бы его сюда и просто запер здесь в какой-нибудь постройке, пока он бы не пришел, блин, в себя.