А дела действительно шли неважно. Их театру составлял серьезную конкуренцию китайский цирк-шапито, с недавних пор расположившийся неподалеку. Зрителей теперь больше интересовала цветастая восточная экзотика, чем надоевшие за столько лет глупейшие постановки его театра, и заманивать их на спектакли становилось всё труднее.

«Она же мне безумно дорого обходится, – потекла дальше мысль Буратино, – на одни только ее тряпки уходит половина всей выручки. Из-за неё я не могу выгнать из труппы обшарпанных, ни на что не годных старых кукол, которым я, между прочим, плачу жалование, и всё потому, что она с ними пьет. Разумеется, за мой счёт! Да на все эти деньги можно было бы пригласить пару китайских акробатов, от которых все без ума, и сделать новую программу!»

Буратино почувствовал, что холод и страх стали отступать. Он нашел, наконец, виноватого, и от этого ему сразу стало легче.

«И ведь она мне совершенно не нужна, – продолжал он убеждать себя в правильности уже принятого решения, – раньше, когда я ни черта не смыслил в бухгалтерской отчетности, она была мне действительно необходима, но теперь-то, после стольких лет управления театром, я могу спокойно вести дела сам. В крайнем случае, можно будет кого-нибудь нанять, все равно выйдет дешевле».

Буратино начал прикидывать, во сколько ему обойдется приходящий бухгалтер, как его голову прошила сверлом, дремавшая доселе где-то очень и очень глубоко, мысль:

«Я же потом смогу снова жениться! Хотя бы на этой, вчерашней Альбертине, или её подружке, как её, Николетте, или ещё на ком…»

У Буратино перед глазами немедленно соткался образ его будущей молодой жены, вобравший в себя все самое привлекательное, что есть у Альбертины и Николетты, отчего у него потеплело в паху.

Думать дальше было бессмысленно, надо было действовать.

Скрипя разболтанными шарнирами, Буратино выбрался из семейного ложа и, хромая по очереди на обе ноги, побрёл в чулан, который служил ему кабинетом. Там он открыл сейф, где хранил наличность и бухгалтерские книги, и, немного покопавшись, извлек оттуда тяжелый – фунта на четыре – ключ с замысловатым вензелем на кольце. Взяв его за стержень, словно топор, Буратино двинулся обратно в спальню. Подойдя вплотную к кровати, он какое-то время стоял в нерешительности, но потом, опершись левой рукой о спинку, взобрался коленями на матрас, ещё сильнее сжал в кулаке ключ, чтобы тот не выскочил из деревянных пальцев, размахнулся и на выдохе обрушил его на череп супруги.

От удара фарфоровая голова Мальвины с характерным звоном раскололась на две неравные части, и по её накрытому одеялом телу волной прокатилась судорога. Стараясь подавить внезапно подкативший рвотный позыв, Буратино наклонился вперёд и, потеряв равновесие, повалился на агонизирующую супругу. Внезапно темноту и всё, что в ней, заслонили розовые круги, из которых показалась девочка с голубыми волосами, в притворном изнеможении обмахивающая себя веером.

«И она тоже там, – подумал Буратино, стараясь, во что бы то ни стало, не потерять сознание, – они теперь все там».

Оттолкнувшись руками от уже переставшего сотрясаться тела, он выпрямился и размашисто перекрестил ключом пространство перед собой, отгоняя видение. Темнота не сразу, но вернулась, и Буратино увидел перед собой вмятый в подушку ворох, казавшихся в темноте серыми, волос. В следующую секунду его бурно вырвало прямо на труп. Отдышавшись, он слез с кровати и, не оглядываясь, побрел обратно в чулан. У него в ушах еще гремел обрывок Мальвининого предсмертного храпа.

«Сожгу вместе с кроватью, – подумал он, ковыряясь ключом в ухе, – если спросят, скажу: курила в постели».

Спрятав орудие убийства обратно в сейф, Буратино взял со шкафа огромную тубу, оставшуюся от прежнего директора, стёр с нее рукавом ночной рубашки жирную пыль, влез на сундук, в который на ночь запирал особо буйных кукол, прижал мундштук к губам и осторожно дунул. Распоровший черную тишину звук, заставил Буратино вздрогнуть. Он вспомнил, как сам когда-то лежал в этом сундуке вповалку с другими куклами и трясся от ужаса, когда тот доносился снаружи. Набрав в легкие как можно больше воздуха, Буратино приложился к мундштуку и, что есть силы, в него дунул, чтобы раз и навсегда выгнать из себя этот детский страх, а, заодно, чтобы досадить тем уже пятерым, что скрывались от него в темноте.

«Вот вам, – повторял он про себя, отправляя очередную порцию воздуха в мундштук, – чтоб вам всем там тошно стало…»

Беспорядочно нажимая на вентили, Буратино насиловал тишину до тех пор, пока у него ни закружилась голова. Он прерывисто вдохнул, выдохнул, вдохнул снова, и его, еще хранившие медный привкус губы, сами собою прошептали:

– Сегодня… просто… праздник какой-то!

– Товарищ Збажин! Товарищ Збажин! – услышал я за спиной тоненький, но пронзительный женский голосок, когда, удачно слиняв с планёрки, стремительно двигался в направлении столовой.

Не останавливаясь, я обернулся и увидел семенящую в мою сторону месткомовскую Бриджит Бардо – пани Еву Джозикову, бесящую всех наших дам своей молодостью, прической «Бабетта» и узкими юбками, позволяющими их обладательнице перемещаться в пространстве лишь способом, коим больные диареей из последних сил добираются до уборной. В руках пани Ева, словно икону, держала красную картонную папку.

– Товарищ Збажин, стойте, я вас везде ищу! – пищала она на ходу. – Стойте же, вам говорят!

Несмотря на то, что я прекрасно знал, чего от меня пани Еве надобно, я остановился и развернулся к настигающей меня девушке фронтом, да так резко, что пани Ева едва успела затормозить перед моим, втянутым по случаю встречи с прекрасным, пузом.

– Товарищ Збажин! – выпалила она, остановившись. – Почему вы от меня бегаете?

– Можно просто Йожин, – сказал я как можно мягче и посмотрел в ее серые, отгороженные от внешнего мира тоненькими стеклами узеньких очков глаза. – Я не такой старый.

– Нет, вы мне ответьте, товарищ Збажин, – не заметив моего манёвра, строго проговорила Ева, – куда вы всё время убегаете?

– Это когда как, – с притворным удивлением ответил я. – Сейчас, например, в столовую. Обед же…

– Ну и что, что обед! – не унималась Ева. – Вы числитесь в обществе книголюбов и должны сдавать членские взносы! Три кроны за июль и две кроны август!

– А почему за июль всего две, а за август целых три? – по-настоящему удивился я.

В секундном раздумье пани Ева очаровательно сморщила лобик.

– Не знаю. Так сказал товарищ председатель месткома…

– А сегодня по слухам будет суп папцун, – ещё мягче, чем про то, что я не старый, сказал я. – Пани Ева, вы любите папцун?

– Не сбивайте меня, товарищ Збажин! Вечно вы меня сбиваете! Гоните уже пять крон!

Сказав это, Ева топнула ножкой, и её грудки под кофточкой весело подпрыгнули. Решив, что пять крон это достаточная плата за увиденное, я полез в карман.

– Вот, возьмите, – я вложил монетку в протянутую ладошку, а когда ладошка превратилась в кулачок, аккуратно перевернул его тыльной стороной вверх, наклонил голову и приложился губами чуть выше маленьких розовых костяшечек.

– Что вы делаете! – взвизгнула пани Ева, словно от горячего, отдёрнув руку.

– Целую вашу ручку, пани Ева, – сказал я.

– Не делайте так больше, товарищ Збажин! – сузив глаза в узкие щёлочки, проговорила Ева. – У меня есть жених. Он боксёр!

В этот момент мимо нас проплыл огромный малиновый свитер известного книголюба Мишо Ежда, надетый, соответственно, на самого Мишо. Ева отреагировала мгновенно.

– Товарищ Ежд! – крикнула она. – Товарищ Ежд!

Услышав свое имя, Мишо повернулся, но продолжил движение. Видимо, он был безразличен к прелестям пани Евы.

– Стойте! – практически перейдя на ультразвук, пропищала Ева и, не попрощавшись со мной, обозначенным выше способом, посеменила вслед за малиновым свитером, который уже скрылся за ближайшим углом.