Псков. Храм моего детства – Троицкий собор.

Момент крутого поворота в моей судьбе – усыновления меня крестьянской семьёй ближайшей псковской деревни я почему-то вот не запомнил, хотя сам переезд до неё помню хорошо. О том, как происходил выбор дитяти, мне новые родители рассказали уже гораздо позже. Выбор происходил прилюдно в большом зале столовой. Дети были заранее предупреждены и очень возбуждены, поэтому предупреждение явно было сделано напрасно, делая выбор менее обоснованным. Впрочем, на моей судьбе такой шаг администрации детдома сказался сразу и вполне определённо: возбуждённые дети прыгали и кричали: «Меня! Меня!» И только один мальчик стоял в стороне и, как говорили мне потом родители, печально смотрел на своих буйствующих товарищей. «Вот этого мальчишку мы и возьмём!» – сказал Иван Петрович Сетров, мой будущий любимый родитель. Так моя судьба определилась на долгие годы, а, по существу, на всю жизнь. В этом, вероятно, сказалось уже складывающееся самосознание, сама степень противоположности «Я» и «не Я», мера конформизма и независимости в характере.

Десять километров от Пскова до деревни Конечек, где жили и работали в колхозе мои приёмные родители, мы ехали в кузове трёхтонки ЗИЛ, трясясь по псковско-гдовскому шоссе, тогда ещё мощёному грубым булыжником. Для меня эта поездка была запоминающейся. Крутя головой во все стороны, я глядел во все глаза на раскрывающуюся слева панораму полей, рассечённых довольно разнообразными по цвету нивами, а справа – гряда заросших лесом высоких холмов, сливающихся в один большой увал. Как я потом узнал, этот украшенный мачтовыми соснами и садами деревни Ваулино песчаный увал так уважительно и называется – Ваулины горы. Если смотреть с них на север, в сторону Гдова, через огромное, трёхкилометровое болото, видны домики и тополя деревни Конечек. По пути новые родители (а других я и не знал), похоже, пытаясь ознакомиться с уровнем моего интеллекта и степенью развития, задавали мне различные вопросы: «Это что там такое растёт?» – «Берёзка». Показывают на тёлку в поле: «А это кто там ходит?» – «Маленькая коровка». Ну и так далее…

Деревня Конечек расположена в километре вправо от Гдовского шоссе, где на развилке дорог нас высадили, и дальше мы шли пешком: я, то на руках у отца, то у Ольги Фёдоровны, теперь моей мамы, а то и сам бежал вперёд вприпрыжку. Почти сразу же за поворотом от шоссе в низине справа виднелась берёзовая рощица, по-местному Ямищи. За ней в поле чернело большое гумно или рига. А слева от дороги дыбились как попало плиты развороченного известняка – Плитищи. Здесь жители Конёчка (конецкие) добывали материал для фундаментов своих домов, каменных ворот, амбаров и скотных дворов. Да, жители Псковщины в устройстве своего быта отличались от крестьян центральных областей большей основательностью: во всяком случае, деревянными у них были только дома или избы, а все хозяйственные (за исключением дровяных сараев – пунь) постройки – белокаменные. И в самом расположении построек были, а в определённой мере и сейчас есть, существенные отличия. Так, скотные дворы в центральных областях стоят в стороне от жилых помещений, а здесь, как и на всём нашем Севере, они хотя и разделены стеной, но расположены под одной крышей. Эти различия обнаруживаются и во многом другом, они не случайны, а носят этнический характер, поскольку псковичи исторически являются ославившимися кельтами – лютичами, вытесненными с территории нынешней Германии германскими племенами в седьмом-восьмом веках на наш северо-запад вплоть до северного поморья. Об этом стоит поговорить более подробно, но позже.

Как мы добрели до дома Сетровых, я не помню, и вообще огляделся вокруг уже позже, когда меня стали выпускать гулять на улицу. Дом стоял первым у въезда в деревню слева, выдвинув свой огород и садик в поле в сторону Плитищ и шоссе. Он стоял на высоком каменном фундаменте, сливаясь с хозяйственными постройками общей крышей. Двор, прикрытый каменными ажурными воротами и такой же калиткой, от въездной дороги отделялся каменным же амбаром и деревянным дровяником – пуней. Тремя крашенными голубой краской окнами дом смотрел в деревню, на его первую улочку, пересекавшую въездную дорогу и уходившую в поле. Другим концом она через два соседских дома упиралась в большой влажный луг, над которым с криком кружились гнездившиеся там чибисы. За свой назойливый резкий крик они получили не совсем приличное бранное прозвище. Не имеющая название улочка была усажена высокими берёзами, которые позже, в других городах и весях, мне часто снились. Из окон дома сквозь белые стволы берёз была видна почти вся деревня. На первом плане был невысокий плоский холм, на котором серел пожарный ангар с пожарной бочкой на телеге, со шлангами и брандспойтами, ручным насосом и железным рельсом на столбе. Позже я не раз с увлечением наблюдал, как парни, дурачась, поливали из брандспойтов друг друга мощной струёй, разрывая рубахи, а то и сбивая с ног. «Пожарка» стояла на холме не случайно, потому что из-под него пробивался холодный ключ, увлажняя широко далее раскинувшийся луг и наполняя водой вырытые под холмом «мочила», где хозяйки вымачивали лён, сотканные холсты и полоскали бельё.

За холмом, несколько поодаль, проходила главная и самая большая улица деревни. Она являлась как бы продолжением дороги, идущей через пахотные поля от северных отрогов Ваулиных гор, которые заканчивались высоким холмом – увенчанной величественными соснами Зуёвской горкой. На современной карте она обозначена более значимо как Зуёвская высота. Да, это та самая высота, но не безымянная. Она сейчас является памятником нашей военной славы, хотя долгие годы после войны оставалась просто обезлесенным песчаным холмом, который вслед за Ваулиными горами даже было начали срывать как строительный материал. Его сохранение и возвеличивание, как исторического памятника, так и названного – «Поле памяти», не обошлось без вмешательства вашего повествователя. Но об этом более подробно далее в соответствующем месте.

Другой конец главной улиц Конечка (или, по-местному, Конецка) уже в качестве продолжающейся дороги упирался в полуразрушенную каменную ограду местного погоста-кладбища, расположенного опять же на склоне холма, где находилась в общем-то невысокая белокаменная церковь с колокольней. За церковью располагались «хоромы» настоятеля церкви. А ещё далее и даже выше церкви махала крыльями, судя по цвету, кирпичная мельница. Мимо мельницы поднималась вверх по увалу грунтовая дорога и заканчивалась на булыжниках гдовского шоссе, спускавшегося здесь с увала в прибрежье Псковского озера, которое отсюда было далеко видно. В общем, моя теперь деревня и дом, ставший родным, располагались довольно в уютной местности.

С деревней и её жителями меня познакомил отец, водя по гостям и представляя им их нового соседа. Я то бежал рядом с ним, то сидел у него на спине, держась за его густую тёмную лохматую шевелюру, за которую в деревне Ивана звали цыганом. Знакомство с более широкими окрестностями у меня началось с поездки в местную больницу, располагавшуюся в селе Остинка, центре Остинского сельсовета Псковского района Ленинградской области (только после войны область стала называться Псковской). Таким теперь был мой адрес проживания. В больницу же мы поехали потому, что от моих приёмных родителей соответствующие социальные инстанции требовали сделать все защитные прививки, прежде всего от оспы. Контроль этих инстанций за состоянием приёмного ребёнка был жёстким. В принципе, эта прививка должна была быть сделана давно, но у меня на левом плече, как это положено, соответствующего следа не оказалось, пришлось ехать в больницу.

Поездка для меня, конечно, была впечатляющей, поскольку ехали мы на открытой коляске по новым для меня местам. Отец, сам управлявший красивым пегим конём по имени Борис, мне называл деревни и урочища, которые мы проезжали. Как выяснилось позже, Борис раньше был их собственным конём, а теперь вот стал колхозным, о чём отец нескрываемо жалел. Это было одним из стимулов выхода из колхоза и устройство на работу проводником на железной дороге: сперва на гдовской дороге, а потом и на мурманской в Ленинграде.