========== Часть I. Зеркало цело. Глава 1. Масао. ==========

Сколько себя помню, всю жизнь терпеть не мог это чувство неопределённости, которое оставляло в подвешенном состоянии и рождало в душе дикий, иррациональный страх.

Сейчас уже сложно сказать, когда это началось… Скорее всего, она — эта непределённость — была со мной с рождения.

С раннего детства я не понимал, почему прочие дети не хотели играть со мной, почему соседи не отвечали, когда я с ними здоровался, почему отец приходил поздно, и от него плохо пахло, а мама часто плакала. Я пытался расспрашивать родителей, но они не отвечали мне: папа злился и бил кулаком об стену, а мама расстраивалась ещё больше, чем обычно.

А потом я услышал это.

Не помню, сколько лет мне было, но точно знаю — я ходил в детский сад и состоял в группе Хризантемы. Одна из матерей, забиравшая своего ребёнка, посмотрела на меня, а потом спросила у воспитательницы:

— А нельзя перевести его в другую группу? Мне не нравится, что моя дочь проводит весь день с сыном этих Сато.

Сын этих Сато.

Вот в чём была причина! Тогда я подумал, что мои родители чем-то кого-то обидели, поэтому меня не берут играть. Когда моя мать пришла за мной, я по пути домой высказал ей эту мысль и предложил просто-напросто извиниться перед теми, кто был обижен, — это бы решило проблему.

Мама не проронила ни слова, а дома она снова плакала. Отец пришёл поздно и начал кричать, размахивать руками… Нет, никого из нас — ни мать, ни меня — он не бил, но любил иногда ударить в стену кулаком, и это пугало.

— Чёртов Осана никак не успокоится! — орал он, выпучив налитые кровью глаза. — Прошло пятнадцать лет, а он не даёт никому забыть про дело Айши!

Я не знал, кто такие эти Осана и Айши, но фамилии крепко врезались мне в память, потому что отец начинал говорить о них только тогда, когда приходил домой в плохом настроении и с красными глазами. В такие дни мама называла его «пьяницей», а он в ответ кричал, что в этом виноваты Осана и Айши.

Я не понимал, почему тогда эти Осана и Айши сами не придут и не извинятся перед нами, раз они в чём-то виноваты, но решил не говорить об этом вслух.

А потом произошло нечто страшное — то, что раскололо мою жизнь на «до» и «после».

Когда смена в детском саду закончилась, всех остальных детей забрали. За мной всегда приходили немного позже, так что я не беспокоился и просто рисовал, сидя за столом. А вот воспитательницы вскорости начали волноваться: они несколько раз звонили куда-то, а потом начали переговариваться, посматривая на меня.

— С этой семьёй вечно проблемы, — говорила одна — та, которая водила нас в парк и устраивала смешные конкурсы. — По телефону не отвечают… Даже не знаю, что делать.

— Они живут недалеко, — отозвалась другая — она учила нас рисовать. — Просто доведи его дома, вот и всё.

Первая воспитательница сказала мне собираться, и я послушался, ведь всегда нужно было делать так, как говорят старшие. Я спрятал в рюкзак игрушечного плюшевого кролика Рокки — его мне подарила мама в прошлом сентябре — на день рождения. Мы с воспитательницей пошли по улице молча: она ничего не говорила, потому что взрослые вечно были заняты чем-то серьёзным, а я молчал, так как мне сказали, что много болтать неприлично.

Воспитательница довела меня до дома и сказала идти в свою квартиру.

— Когда окажешься на своём этаже, выгляни из того окна и помаши мне рукой, хорошо? — спросила она.

Я кивнул и пошёл в дом. Мы жили на третьем этаже — ровно посередине. До нас было два этажа и после — тоже. На нашей лестничной клетке какие-то люди писали краской на стене вещи, которые я пока не мог прочитать, но мама, глядя на них, расстраивалась ещё больше, и я решил, что, когда вырасту, закрашу тут всё.

Дойдя до окна, я помахал воспитательнице, а потом подошёл к двери нашей квартиры. Кнопка звонка была очень высоко, но я мог до неё дотянуться, если высоко прыгнуть и поднять руку. Я так и сделал, но никто не спешил мне открывать. Я позвонил ещё раз, ещё, а потом решил толкнуть дверь, и та поддалась.

Как ни странно, я не испугался; мне почему-то казалось, что всё в порядке, ведь в детстве кажется, что по-другому и быть не может.

Жаль только, что в тот день моё детство закончилось.

Я прошёл в квартиру и начал негромко звать маму, но никто не отзывался. Ничего удивительного в этом не было: иногда мама так увлекалась чем-то, что не отвечала, когда её звали. Правда, раньше это случалось только тогда, когда приходил папа, на мой зов она всегда откликалась…

Зайдя на кухню, я набрал побольше воздуха, чтобы позвать маму, но крик замер у меня в горле.

Она висела там.

На люстре, которая мигала, когда её включали.

Она раскачивалась туда-сюда, из-за этого верёвка на её шее тёрлась о крюк люстры и скрипела. Губы были синими, язык высунулся, а глаза выпучились.

Я простоял в шоке несколько минут, а потом бросился прочь, громко крича. Не помню, кого я встретил первого, но именно этот человек пошёл туда, куда я показал, а потом вызвал полицию.

С этого момента память мне изменила: как ни стараюсь, не могу вспомнить, какое событие тогда за чем шло. Может быть, сначала вернулся дурно пахнущий отец, потом меня забрали куда-то, где были белые стены, затем он начал плакать, потом какие-то женщины шептались о том, что «семья Сато проклята».

А потом отец меня обнял.

Помню, я тогда очень сильно удивился, ведь он редко проявлял ласку по отношению к нам с мамой.

— Масао, — вымолвил он, глядя на меня своими красными, как у кролика, глазами. — Я хочу, чтобы ты сейчас меня внимательно выслушал. Папа пока не может о тебе заботиться, поэтому поживи немного в приюте, хорошо? Как только справлюсь, сразу же тебя заберу.

Я кивнул, тогда не понимая, на что именно с такой готовностью соглашался. Я знал только одно: папе нужна моя помощь, и я сделаю что угодно, лишь бы только ему стало легче.

Меня увезли довольно далеко — помню, мы ехали долго-долго. Со мной была женщина в форме, которая дала мне молока, риса и печенья. Она гладила меня по голове и говорила: «Бедняжка, ты не виноват, что родился в такой семье». Я не понимал, к чему это, поэтому молчал в ответ.

Интернат, куда меня привезли, назывался «Лотос». Там жили сироты чуть ли не со всей страны, и именно это место наглядно показало мне, что такое жёсткая конкуренция.

Если покажешь слабость, страх или слёзы, тебя растопчут. Если не будешь никого гнобить, то загнобят тебя. Если не вступишь ни в какую группировку, то очень скоро окажешься на самом дне пищевой цепочки. Я умудрился нарушить все эти правила в первый же месяц, поэтому друзей у меня не было, только враги, которые рвались меня уничтожить.

Третьего сентября мне исполнилось шесть, и меня начали готовить к школе. С удивлением я заметил, что учиться у меня получалось лучше, чем у многих: им требовалось куда больше времени, чем мне, чтобы усвоить материал. Я обрадовался: наконец-то появилось что-то, в чём я всех обгонял, но счастье моё было весьма преждевременным. Из-за моих успехов в учёбе у меня появилось ещё больше завистников и врагов. Теперь меня били по-настоящему, целой сворой, и я ходил весь в синяках.

А ещё — как будто этого было мало — в октябре к нам в интернат приехал ещё один сирота. Вернее, сиротой-то он как раз не был: его родители работали вахтой на атомной станции, и три месяца в году ему приходилось проводить в приюте. Так вот, этот человек был родом из городка Бураза — откуда приехал и я. Он знал, что я был сыном «тех самых Сато», и раззвонил об этом на весь «Лотос», из-за чего у меня появилось ещё больше противников.

Отец не собирался меня забирать — я понял это через месяц, когда мне вручили форму ученика интерната. Он даже не звонил мне и не писал, просто забыл о моём существовании.

В общем, мои дни в приюте были чёрными, страшными, жуткими. Единственным способом получить меньше побоев было попросту не попадаться обидчикам на глаза, и я так и делал: прятался в библиотеке и учебных комнатах, старался проводить побольше времени с учителями и воспитателями, иногда задерживался после уроков.