С какого-то балкона крикнули: «Что же вы, трусы?» Но дон Бенито все шел между двумя шеренгами, и никто его не трогал. И вдруг у одного крестьянина задергалось лицо, он кусал губы и так крепко сжимал свой цеп, что пальцы у него побелели. Он смотрел на дона Бенито, который подходил все ближе и ближе, а его все еще никто не трогал. Потом, не успел дон Бенито поравняться с крестьянином, как он высоко поднял свой цеп, задев соседа, и со всего размаху ударил дона Бенито по голове, и дон Бенито посмотрел на него, а он ударил его снова и крикнул: «Получай, козел!» И на этот раз удар пришелся по лицу, и дон Бенито закрыл лицо руками, и его стали бить со всех сторон, и до тех пор били, пока он не упал на землю. Тогда тот, первый, позвал на подмогу и схватил дона Бенито за ворот рубашки, а другие схватили его за руки и поволокли лицом по земле к самому обрыву и сбросили оттуда в реку. А тот человек, который первый его ударил, стал на колени на краю обрыва, смотрел ему вслед и кричал: «Козел! Козел! O, козел!!» Он был арендатором дона Бенито, и они никак не могли поладить между собой. У них был спор из-за одного участка у реки, который дон Бенито отнял у этого человека и сдал в аренду другому, и этот человек уже давно затаил против него злобу. Он не вернулся на свое место в шеренгу, а так и остался у края обрыва и все смотрел вниз, туда, куда сбросили дона Бенито.
После дона Бенито из Ратуши долго никто не выходил. На площади было тихо, потому что все ждали, кто будет следующий. И вдруг какой-то пьянчуга заорал во весь голос: «Выпускай быка!»
Потом из толпы, собравшейся у окон Ратуши, крикнули: «Они не хотят идти! Они молятся!»
Тут заорал другой пьянчуга: «Тащите их оттуда! Тащите – чего там! Прошло время для молитв!»
Но из Ратуши все никто не выходил, а потом вдруг все увидели в дверях человека.
Это шел дон Федерико Гонсалес, хозяин мельницы и бакалейной лавки, первейший фашист в городе Авила. Он был высокий, худой, а волосы у него были зачесаны с виска на висок, чтобы скрыть лысину. Он был босой, как его взяли из дому, в ночной сорочке, заправленной в брюки. Он шел впереди Пабло, держа руки над головой, а Пабло подталкивал его дробовиком в спину, и так они шли, пока дон Федерико Гонсалес не ступил в проход между шеренгами. Но когда Пабло оставил его и вернулся к дверям Ратуши, дон Федерико не смог идти дальше и остановился, подняв глаза и протягивая кверху руки, точно думал ухватиться за небо.
– У него ноги не идут, – сказал кто-то.
– Что это с вами, дон Федерико? Ходить разучились? – крикнул другой.
Но дон Федерико стоял на месте, воздев руки к небу, и только губы у него шевелились.
– Ну, живей! – крикнул ему со ступенек Пабло. – Иди! Что стал?
Дон Федерико не смог сделать ни шагу. Какой-то пьянчуга ткнул его сзади цепом, и дон Федерико прянул на месте, как норовистая лошадь, но не двинулся вперед, а так и застыл, подняв руки и глаза к небу.
Тогда крестьянин, который стоял недалеко, сказал:
– Нельзя так! Стыдно! Мне до него дела нет, но это представление нужно кончать. – Он прошел вдоль шеренги и, протолкавшись к дону Федерико, сказал: – С вашего разрешения. – И, размахнувшись, ударил его дубинкой по голове.
Дон Федерико опустил руки и прикрыл ими лысину, так что длинные жидкие волосы свисали у него между пальцами, и, втянув голову в плечи, бросился бежать, а из обеих шеренг его били цепами по спине и по плечам, пока он не упал, и тогда те, кто стоял в дальнем конце шеренги, подняли его и сбросили с обрыва вниз. Он не издал ни звука с той минуты, как Пабло вытолкал его из дверей дробовиком. Он только не мог идти. Должно быть, ноги не слушались.
После дона Федерико на краю обрыва, в дальнем конце шеренги, собрались самые отчаянные, и тогда Пилар ушла от них, пробралась под аркаду, оттолкнула двоих пьянчуг от окна Ратуши и заглянула туда сама. Фашисты стояли полукругом в большой комнате на коленях и молились, и священник тоже стоял на коленях и молился вместе с ними. Пабло и сапожник по прозванью «Четырехпалый», и еще двое стояли тут же с дробовиками, и она услышала, как Пабло спросил священника: «Кто следующий?» Но священник молился и ничего не ответил ему.
– Слушай, ты! – сказал Пабло священнику охрипшим голосом. – Кто следующий? Кто готов?
Священник не отвечал Пабло, как будто его тут и не было, и она видела, что Пабло начинает злиться.
– Пустите нас всех вместе, – перестав молиться и посмотрев на Пабло, сказал помещик дон Рикардо Монтальво.
– Ну да, – сказал Пабло. – По одному. Кто готов, пусть выходит!
– Тогда пойду я, – сказал дон Рикардо. – Считай меня готовым.
Пока дон Рикардо говорил с Пабло, священник благословил его, не прерывая молитвы, потом, когда он встал, благословил еще раз и дал ему поцеловать распятие, и дон Рикардо поцеловал распятие, потом повернулся к Пабло и сказал:
– Ну, я совсем готов. Пойдем, вонючий козел!
Дон Рикардо был маленького роста, седой, с толстой шеей, в сорочке без воротничка. Ноги у него были кривые от верховой езды.
– Прощайте! – сказал он всем остальным, которые стояли на коленях. – Не печальтесь. Умирать не страшно. Плохо только, что мы умрем от рук вот этих каналий. Не смей меня трогать, – сказал он Пабло. – Не смей до меня дотрагиваться своим дробовиком.
Он вышел из Ратуши – голова седая, глаза маленькие, серые, а толстая шея словно еще больше раздулась от злобы. Он посмотрел на крестьян, выстроившихся двумя шеренгами, и плюнул. Плюнул по-настоящему, со слюной, что на его месте не у каждого бы вышло. И он сказал: «Да здравствует Испания! Долой вашу так называемую Республику, так и так ваших отцов!»
Его прикончили быстро, потому что он оскорбил всех. Его стали бить, как только он ступил в проход между шеренгами, били, когда он, высоко подняв голову, все еще пытался идти дальше, били, кололи серпами, когда он упал, и нашлось много охотников подтащить его к краю обрыва и сбросить вниз, и теперь у многих была кровь на руках и одежде, и все теперь вдруг почувствовали, что те, кто выходит из Ратуши, в самом деле враги и их надо убивать.
До того, как дон Рикардо вышел к толпе разъяренный и оскорбил всех, многие в шеренгах дорого бы дали, чтобы очутиться где-нибудь в другом месте. Стоило кому-нибудь крикнуть: «Довольно! Давайте отпустим остальных. Они и так получили хороший урок», – и большинство согласилось бы на это.
Но своей отвагой дон Рикардо сослужил дурную службу остальным. Он раздразнил людей, и если раньше они только исполняли свой долг, к тому же без особой охоты, то теперь в них разгорелась злоба, и это сейчас же дало себя знать.
– Выводите священника, тогда дело пойдет быстрее, – крикнул кто-то.
– Выводите священника!
– С тремя разбойниками мы расправились, теперь давайте священника.
– Два разбойника, – сказал один коренастый крестьянин тому, который это крикнул. – Два разбойника было с господом нашим.
– С чьим господом? – спросил тот, весь красный от злости.
– С нашим господом – уж это так говорится.
– У меня никаких господ нет, и я так не говорю ни в шутку, ни всерьез, – сказал тот. – И ты лучше придержи язык, если не хочешь сам прогуляться между шеренгами.
– Я такой же добрый республиканец, как и ты, – сказал коренастый. – Я ударил дона Рикардо по зубам. Я ударил дона Федерико по спине. С доном Бенито я промахнулся. А «господь наш» – это так всегда говорится, и с тем, о ком говорится так, было два разбойника.
– Тоже мне, республиканец! И этот у него «дон», и тот у него «дон».
– Здесь их все так зовут.
– Я этих козлов зову по-другому. А твоего господа… Э-э! Еще один вышел!
И тут все увидели позорное зрелище, потому что следующим из дверей Ратуши вышел дон Фаустино Риверо, старший сын помещика дона Селестино Риверо. Он был высокого роста, волосы у него были светлые и гладко зачесаны со лба. В кармане у него всегда лежал гребешок, и, должно быть, и сейчас, перед тем как выйти, он успел причесаться. Дон Фаусто был страшный бабник и трус и всю жизнь мечтал стать матадором-любителем. Он якшался с цыганами, с матадорами, с поставщиками быков и любил покрасоваться в андалузском костюме, но он был трус, и все над ним посмеивались. Однажды в Авиле появились афиши, объявлявшие, что дон Фаустино будет участвовать в любительском бое быков в пользу дома для престарелых в Авиле и убьет быка по-андалузски, сидя на лошади, чему его долгое время обучали, но когда на арену выпустили громадного быка вместо того маленького и слабоногого, которого он сам себе подобрал, он сказался больным и, как говорят, сунул два пальца в рот, чтобы вырвало.
