Я. Старый друг. Нувель. Натали. Алексис. Дени. Лапушка. Бывший. Вера. Шрек. Катрина. Тати. Вацлав. И другие.

– Ты идеальна, – сказала Нувель, когда мы пришли на пляж и я разделась. – Идеальное тело. Никто не скажет, что уже за сорок.

– Девяносто-шестьдесят-девяносто, а толку? Зато ты счастлива в браке, а я сбежала от своего старичка.

– О как. Зачем ты вообще с ним связалась?

– А как могла пропустить? Привлекательный самец вымирающей породы.

– Так уж и самец, не поверю.

– Все работает, клянусь. Лучше, чем у молодых. Пока я здесь, старая сволочь наверняка с кем-то изменяет. Но мне все равно. Не знаю, почему все равно. Мы поругались, я ушла. Очень может быть, не вернусь.

– Ты его женщина мечты! Вернешься. И вообще женщина мечты всегда найдет, с кем изменить – писателю с музыкантом, а музыканту с писателем.

– Устала я от этой казуистики… пойду искупаюсь.

– Штормит. Вся линия прилива в водорослях. Охота такую красоту этой грязью портить?

– Меня всегда тянет в грязь. Ты знаешь.

Вода в самом деле оказалась грязная и прохладная. Шла волна, и поддувало. Прибой на мелководье был неожиданно сильный, и пока я корячилась, пытаясь боком войти дальше, волна дала мне под зад и едва не опрокинула. Бурые водоросли, песок, морская мезга. Противно, но мы не отступим. Окунулась, попыталась поплавать, ах, черт, везде мелко, и уже песок набился в купальник. Сейчас все волосы будут в морском дерьме. Я когда плаваю, стараюсь голову не мочить, но сейчас не получится.

Выбралась, побежала к душу. Хоть работает, не Ницца и не Барселона, где тебе ни раздевалки, и половина душей сломаны. Какой-то школьник уставился на мои сиськи. Бляха, полпляжа топлесс со своими блинами. А вся шпана так и пялится на мой лифчик. И переодеться негде.

Десять дней я еду по испанскому побережью, валяюсь на сером песке, горюшко выплакиваю. Хожу по всяким горным тропам здоровья. Посещаю пещеры и развалины крепостей. Дышу апельсиновыми садами. Ем вкусное мясо, бри, гуакамоле, корнишоны, запиваю вином. Как прилетела, была бледная немочь на грани депрессии, а уже все подтянулось. Фиг с ним, ненаглядным. Я больше не думаю о нем.

Спрашиваешь, почему я связалась с писателем? Ни кола, ни двора, скандалист и неврастеник. Потому что книга тот же секс. Книга плохому не научит.

Классик литературы вечно живет по той причине, что еще долго после смерти продолжает трахать мозги читателю. А вообще литература – это не описание утренней эрекции. Писать надо с ясным умом. С эрекцией ходить невозможно, не то что думать. Я ему и нужна на 90% для утреннего просветления.

Литература, буся, это садистская профессия. Не мужская и не женская. Наиболее бесполым наблюдателем автор становится, когда рассказывает эротическую историю. А наибольшая интимность бывает, когда история адресована лично. Но на такую я бы сама наложила запрет: много стыда в том, чтобы посторонним запросто выболтать чужие тайны. Пусть хоть десятки тысяч этих посторонних читателей, а стыдно от того, что прочтет адресат. Интимные письма надо надежно прятать. Надежнее всего от тех, кому они предназначены.

Он не прятал. Он знал, что я кончаю от одних этих писем, и держал меня крепче всего словами. Как на цепи. И глазами. Так умеют смотреть только мужчины. Я таяла от его взгляда. Я знаю, почему хищники повинуются дрессировщику, унижая свое достоинство на арене цирка.

И хотя бы на 10% ему было не все равно, что я думаю.

Несколько лет назад на меня за городом напала большая собака. Была середина осени, мелкий дождь, я присела на скамейку в ожидании электрички. Людей на платформе не было никого, человек пять стояли под навесом у касс. Из лесополосы трусцой выбежал светло-палевый пес и уверенно направился ко мне. Я надеялась, что пробежит мимо, но не тут-то было. Пес – а вблизи было видно, что весит он больше меня – стал тереться о мои ноги, странно приплясывать, куснул лодыжку сквозь джинсы, полоснул клыками по кисти руки, оставив царапины, и искоса заглянул в глаза. Он примеривался, как вцепиться мне в горло, это я поняла своим животным инстинктом, и продолжал притворно ласкаться. Я вскочила, чтобы уйти под навес на станции, пес преградил дорогу. Я схватила его за загривок, гладкая шерсть выскальзывала из-под пальцев, и попыталась оттолкнуть. Он чуть поддался, но не дал уйти. Пропустил вперед, позволил сделать три шага, и начал на каждый шаг пролезать у меня между ног, как в сраном собачьем шоу по телеку, не переставая оборачиваться, скалиться и издевательски поглядывать в глаза. «Да ты сама сука, только двуногая сука, и ты раздвигаешь, когда мне нужно, убить тебя сразу или хочешь чего-то другого?» Я позвала на помощь, голос меня не слушался, мужчина, стоявший под навесом, выбежал и прогнал пса. Тот прижал уши, отскочил, и весело побежал обратно в лес.

Меня била дрожь от ужаса, как будто проснулась после кошмара. Но это был не сон. Это был реальный оборотень. Меня испугал, собственно, не сам зверь, а ощущение, что он может управлять моим сознанием.

– Фантазерка!

– Если бы. Ездила потом уколы делать от бешенства. В нашей поликлинике эту вакцину не колют, направили в Серебрянку.

– Махнула бы рукой на эти уколы. Кого собаки не кусали без причины?

– Я несколько лет назад писала сценарий для медицинской программы про бешенство. Если собака бродячая, и ведет себя странно, ласкается и танцует, лучше подстраховаться. Вирус может сработать через несколько месяцев.

– Я бы не нагнетала. И потом, знаешь, как в песне поется: мы все живем для того, чтобы завтра сдохнуть.

– До сих пор не по себе, когда вспомню.

Мы с Нувель сидели на террасе пляжного кафе. Кальмары, персиковый сок. Лучше бы грейпфрута… Нувель забыла, как называются. Потом, постфактум, выяснила – помело. В этом краю цитрусовый оазис.

Сумбурный день моего переезда заканчивался.

– Сама не люблю собак, – сказала Нувель. – Больших еще можно вытерпеть. А мелких моя бабка называла «насекомые». Присмотришься, точно, насекомые.

– Был у меня давным-давно знакомый, собирался назвать свою группу «Знакомые насекомые».

– Возвращайся лучше к своему зверю. А то придумаешь, оборотень! Я всю жизнь среди оборотней проработала.

– Ты юрист. У вас только так.

– Вполне гуманитарная профессия. Тебя и твой мерзкий писатель кусает?

– За все места. Он парализует мою волю абсолютно. Если я не отдам ему все без остатка, он меня уничтожит.

– Сама выбрала. Это ведь женщина ищет определенного мужчину. А мужчина просто ищет ситуацию, где его найдет женщина.

– Не искала. Меня тупо за ручку взяли и привели.

– Значит судьба. Умной женщине как минимум нужен мужчина не глупее ее самой. Привлекательным для нее будет более успешный. Партнером, если речь о нашем бизнесе, более богатый. Любимым… да лучше уж никто. Зачем лишний раз мучиться?

– Верно, никто. Франция на мне не отдохнула. Там мне легко было бы жить. Проехала я эту Францию с востока на запад, с севера на юг, а потом с запада на восток. Язык так и не выучила, разленилась, но и без языка все понятно. А по Парижу скучаю. У меня на всей Земле только два любимых города – Питер и Париж.

– Господи, да не ври: у тебя в любом порту, как у моряка, остается милый мальчик с кофе в постель.

В парижском метро – было время, мне приходилось много ездить, хотя город небольшой, проще пройти – попадаются очень разные типы. Раз в вагон зашли трое молодых англичанок, они громко разговаривали и смеялись, и все французы разом замолчали. Удивительно. Этот народ больше всего на свете любит поговорить. Я почему-то подумала о столетней войне. Оба языка за это время перемешались, обе нации забыли, за что воюют, а разница осталась. Вагон молчал не враждебно, нет. Просто британки психологически его подавили. Хотя, по-моему, современных французских мужчин подавить может кто угодно.