В чем мне действительно повезло, так это в том, что я тогда не умер. Моя жизнь осталась бы незавершенной, я так и не узнал бы, что такое старость. Но я выжил, лишь сильно ослабел, лишился некоторых прежних возможностей, постоянным фоном моих дней стала усталость, а ночей — бессонница, мне пришлось свыкнуться с новыми постоянными спутниками: болью, упадком сил. Одним словом, я стал стариком. И теперь, как говорится, учусь в этой школе без отрыва от производства.
Я приступаю к занятиям, вооружившись своей всегдашней обстоятельностью и методичностью. Тина называет это мое качеством «занудством» — что ж, вопрос терминологии. Любой трактат зануден, на то он и трактат, а не фельетон.
Поскольку я медик, применю обычный для моей профессии метод. Буду считать, что неумение стареть является болезнью, ухудшающей качество жизни и чреватой преждевременным летальным исходом. Сначала следует установить причины и анамнез, потом выработать программу лечения, осуществить ее, по возможности восстановить здоровье — и жить полноценной жизнью, которая и есть счастье.
Я уже знаю, что последняя глава моего трактата будет называться «Счастливая старость».
История старости
Это прозвучит оксюмороном, но старость — явление молодое. Ученые считают, что человеческому роду двести тысяч лет. Если так, старики как существенная часть популяции появились совсем недавно — вероятно, всего за пару тысяч лет до нашей эры. В захоронениях первобытных людей пожилых покойников не находят. Люди просто не доживали до преклонного возраста. Увядая и слабея, член общины уже не мог себя прокормить, а скудные условия существования не позволяли остальным расходовать драгоценную пищу на малополезного едока. У племен, задержавшихся на примитивной стадии развития, до совсем недавнего времени сохранялась традиция геронтоцида, или, как это иногда называют, принудительной эвтаназии. Стариков отводили в какое-нибудь отдаленное место и оставляли там умирать от голода. У эскимосов подобная практика существовала еще в начале нынешнего столетия.
Содержание стариков — роскошь, которую может позволить себе только более или менее сытое общество. На планете подобные очаги цивилизации стали возникать лишь в античности, восточной и западной.
У греков и римлян отношение к старости было двойственное.
С одной стороны, она считалась «проклятием богов», а большинство стариков вызывали насмешку. Я уже цитировал Ювенала. Не добрее к пожилому человеку Гораций:
В том, что он делает, нет ни огня, ни задора,
В мыслях медлителен он и не склонен к надеждам,
Вял, хочет дольше прожить, трусоват и ворчлив,
Хвалится днями былыми и юных ругает.
Но делалось исключение для тех немногих, которые жили достойно, заработали авторитет и обрели мудрость. «Старик заслуживает уважения, если он отстаивает свои права, ни от кого не зависит и сохраняет власть над собою до последнего вздоха», — писал Цицерон, приверженец стоицизма.
С тех пор, в общем, мало что изменилось. Большинство старых людей по-прежнему никчемны, поскольку прожили свою жизнь кое-как и к почтенному возрасту никакой почтенности не обрели. Не помудрели, а только оскудели умом, если он и был. На словах выказывая пенсионерам уважение, общество относится к ним с терпеливой (а то и нетерпеливой) досадой. Те в процентном отношении немногие, кого уважают, заслужили такого к себе отношения знаниями, умениями, репутацией или семейными добродетелями — хорошо воспитали своих детей.
Я бы даже сказал, что в двадцатом веке к старикам относятся хуже, чем двести или триста лет назад. Во-первых, потому что до индустриальной революции и связанного с нею скачка в продолжительности жизни пожилые люди составляли весьма небольшой, малообременительный процент населения — дешевле обходились обществу. Во-вторых, старость, еще в восемнадцатом столетии почитавшаяся как нечто импозантное, была вытеснена культом молодости, развившимся сначала из-за моды на романтизм, потом из-за моды на революционность, а в эру массовой культуры — из-за моды на моду. Иллюстрированные журналы, кинематограф, а затем телевидение возвели в эталон стройность, молодость, сексуальность и предали анафеме седины, морщины, лысины и прочие атрибуты старости. Все хотят выглядеть молодо, а для женщин стареть почитается чуть ли не стыдным.
Это у меня не возрастная ворчливость, на которую сетует Гораций, это реалии современности. Возможно в будущем, когда развитие медицины приведет к тому, что пожилые люди окажутся в большинстве, появится мода на старость, но до этого пока еще далеко.
Впрочем нечто вроде «моды на старость» исторически существовало в некоторых восточных культурах, придерживающихся коллективистских, а не индивидуалистических ценностей. Скажем, в Китае, с его конфуцианской доктриной почтения к старшим. Или на Кавказе, где, по выражению Лермонтова, «старцы с белыми власами судили распри молодых», или в тех исламских регионах, где велика роль религиозных вождей, как правило седобородых. В подобных социальных системах молодые мужчины обычно стремились выглядеть старше своего возраста, ибо это повышало статус, а старые люди встречали зиму своей жизни без печали.
Я знаю, что в самых трудных вопросах бытия поэты иногда могут помочь больше, чем философы, потому что главные вещи не столько осмысляются рассудком, сколько улавливаются чутким к душевным движениям талантом. И прежде чем приступить к написанию своего трактата, я сделал себе подборку стихотворных цитат про старость. Получилось любопытно: европейские поэты в основном грустят и сетуют.
Всё погибло под холодом лет,
Что когда-то отрадою было,
И надежды на счастие нет,
И в природе всё стало уныло.
Так пугает себя старостью молодой Иван Никитин, которому впрочем было суждено умереть в 37 лет. У Фета «злая старость всю радость взяла». И так далее.
А вот в коротких, емких стихах классических японских поэтов ощущается нечто иное, очень интересное: своего рода любование старостью. Никакого страха перед «зимой».
Автор восемнадцатого столетия Бусон:
Зимняя слива.
Старые пальцы тяну
К цветам на ветке.
Поэтесса одиннадцатого (невероятно!) века Идзуми-сикибу:
Пробую считать:
Моей зимы осталось
Всего лишь чуть-чуть.
Ну что ж, я совсем стара,
Но нет во мне печали.
Будучи уже на восьмом десятке, я пишу о восточном мировоззрении не без зависти. Я бы был не прочь стариться в конфуцианском мире.
Однако же я отнюдь не приверженец геронтократии, о нет. Геронтократия вредна, поскольку старый человек обычно обращен в прошлое и мало приспособлен для новаторства, а стало быть для развития. Но не менее опасна и геронтофобия, распространившаяся в современном западном мире. Во-первых, она внушает людям страх перед собственным будущим, а во-вторых, есть важные сферы, в которых старики могут проявлять себя лучше молодых, потому что они обладают жизненным опытом, менее амбициозны и не так подвержены страстям. Конечно, старому человеку не следует занимать административные должности, ибо они требуют энергии, хорошего понимания современности и способности заглядывать в будущее, но из аксакалов могут получаться арбитры при решении споров, учителя, духовные наставники. Идеальное сочетание, когда реальной властью обладают люди активного возраста, а нравственным авторитетом — преклонного: король Артур и кудесник Мерлин, китайский богдыхан и старец-даос, 30-летний Дмитрий Донской и 66-летний (для четырнадцатого века это глубокая старость) Сергий Радонежский.
В Спарте войском и полисом правили цари и выборные эфоры, но герусия, совет старейшин, обсуждавший законы, состоял из уважаемых спартанцев не моложе 60 лет. В сегодняшней Британии функцию предохранителя от необдуманных государственных актов выполняет Палата лордов, которая после реформы состоит не из наследственных членов-аристократов, а из заслуженных людей. Их средний возраст на 20 лет выше, чем у членов Палаты общин, которая имеет все властные полномочия. Лорды обладают весьма ограниченными правами — лишь «отлагательным вето», то есть могут на время задержать принятие билля, который считают неправильным. Это и есть одна из миссий старости: напоминать в сложной ситуации, что нужно сначала семь раз отмерить.
