— Почему его? Завтра ровно в одиннадцать будь у гостиницы «Россия». Где выход на запад.
— Зачем?
— Только ко мне не подходи. Ни в коем случае.
Она повернулась уходить.
— Почему не подходить? — крикнул он вслед. — Что ты там будешь делать?
Но на станцию с грохотом вкатывался поезд, и Агата не услышала. Она вприпрыжку неслась вниз по ступенькам, к машущему рукой Рыжему.
Наука старости
Нелепый парадокс
Я смотрю на старую фотографию, и у меня щемит сердце. На снимке восьмой класс Александровской гимназии, мой класс. Выпуск 1914 года. Тридцать юношей. Самому старшему девятнадцать лет, самому младшему, мне, семнадцать.
Сердце щемит не оттого, что мальчики не знают своей грядущей судьбы, а я знаю. На самом деле почти про половину мне ничего не известно. Четырнадцать моих одноклассников бесследно сгинули в хаосе Гражданской, или эмигрировали, или растворились на просторах огромной страны, где так легко затеряться.
Но как сложилась жизнь шестнадцати остальных, я знаю.
Четверо погибнут на фронтах мировой войны. Меня от призыва спасло только то, что, когда подошел мой возраст, грянула революция. Все прочие кроме горбатого Силантьева-третьего (на снимке он прямо над директором) отправятся на войну «вольноперами».
Семерых заберет Гражданская: двое погибнут в белой армии, один в красной, Лимбаха расстреляют во время террора, Илюшина на улице зарежут бандиты, двоих убьет испанка.
Двоих репрессируют в тридцатые.
Баратов, геофизик (он справа от меня, с юношескими усиками), пропадет без вести в сорок первом, в ополчении.
До старости доживем только я и Костя Буткевич по кличке Бублик (крайний слева в первом ряду).
Что из этой печальной статистики следует — помимо очевидных банальностей про ужасный век и ужасную страну?
То, что мы с Буткевичем вытянули выигрышные билеты. Двое из шестнадцати. Как минимум из шестнадцати, а может быть, и из тридцати. Нам несказанно, фантастически повезло.
И что же? Три года назад я повидался с Костей, после, боже мой, полувека разлуки. Он где-то в прессе наткнулся на мое имя, позвонил, встретились.
Какое же это было тягостное свидание! Не потому что розовощекий смешливый Бублик стал сед, морщинист, сутул, а потому что половину времени он жаловался на старость, болезни, маленькую пенсию, неблагодарных детей, грубых соседей по квартире, «тошноту бытия». Под конец даже расплакался. «Помнишь, какие мы были?» — всё повторял он, сморкаясь в застиранный платок и им же утирая слезы.
А я думал: «Что же ты ревешь, неблагодарный ты дурак? Ведь ты счастливец, ты проскользнул меж всех пращей и стрел яростной судьбы, она тебя пощадила. Ради чего? Чтобы ты теперь ныл?». Но ничего такого, конечно, вслух говорить не стал, потому что наша встреча несколько напоминала рассказ «Толстый и тонкий». Я — счастливый в семейной жизни, обеспеченный, член-корреспондент и прочее, не мог укорять одинокого пенсионера-бухгалтера за уныние.
Но потом я долго об этом размышлял. Не о Бублике и даже не об убогой старости жителей бедной, плохо устроенной страны. Шире — про нелепый, поразительный парадокс человеческого существования.
Все мы — ну, почти все, за исключением тех, кто одержим комплексом суицидальности — боимся смерти, в любой опасной ситуации стремимся во что бы то ни стало выжить, следим за здоровьем, и так далее. Цель этих усилий, подчас неимоверных, вроде бы очевидна: мы хотим жить дольше. Тот, кто осуществил эту мечту, становится стариком. Человек получает заветный приз, но приз этот оказывается горек.
Об этом писал в своих «Сатирах» еще Ювенал, две тысячи лет назад:
«Дай мне побольше пожить, дай мне долгие годы, Юпитер!»
— Этого просит здоровый, и только этого — хворый.
Но непрестанны и тяжки невзгоды при старости долгой.
Прежде всего безобразно и гадко лицо, не похоже
Даже само на себя; вместо кожи — какая-то шкура:
Щеки висят, посмотри, и лицо покрывают морщины.
\ … \
Все старики — как один: все тело дрожит, как и голос,
Лысая вся голова, по-младенчески каплет из носа,
И безоружной десной он, несчастный, жует свою пищу:
В тягость старик и себе самому, и жене, и потомству.
Старостью брезгают, она считается некрасивой, пугающей. Стариков принято жалеть. В лучшем случае к ним относятся снисходительно, но чаще всего с досадой как к чему-то докучному, бесполезному, неинтересному. Покажите любой девушке сморщенную старуху и скажите: «Смотри — ты станешь такой, если разумно и правильно проживешь свою жизнь, так что старайся». Я полагаю, что девушка придет в ужас.
Мои рассуждения могут показаться тривиальными. Я ломлюсь в открытые двери. Но страх показаться тривиальным, стремление всегда и во всем оригинальничать — атрибут незрелости. А старость это прежде всего зрелость. Вот совершенно неоригинальная метафора. Жизнь подобна яблоку. Оно, конечно, радует взгляд, когда представляет собой почку или цветок, но назначение и смысл яблока — стать сочным плодом, созреть, и потом, повисев положенное время на ветке, быть сорванным и порадовать кого-то своей сладостью и ароматом. Такова и идеально прожитая жизнь.
К тому же вопросы, на которые ты не сумел найти удовлетворяющий ответ, тривиальными не бывают: в чем смысл жизни вообще и конкретно моей жизни; что я такое; как жить правильно и неправильно?
Много лет я пытаюсь ответить самому себе на самые важные вопросы. И вот дошел до последнего: как правильно стариться и как правильно уходить из жизни? Как сделать так, чтобы главный приз жизни воспринимался именно как приз, а не как «тошнота бытия»?
Драгоценнейший из жизненных навыков — умение быть счастливым. Вопреки всему. Кому-то этот дар достается от рождения — как моей первой жене Мирре, от которой счастье исходило постоянно, как аромат от цветка. Но это именно что дар, притом редкий, особенно в России, стране, привыкшей гордиться и даже упиваться несчастливостью. Мне не приходилось встречать безоблачно счастливого русского интеллигента, мы все в той или иной степени мазохисты. Чем сложнее устроена психика русского человека, тем труднее ему дается счастье. За исключением разве что искренне и глубоко религиозных людей вроде Иннокентия Ивановича. Те твердо знают, что во всем есть смысл, что жизнь хорошо закончится и потом, после конца, всё будет еще лучше. Старость и смерть им нисколько не страшны. Но такая вера — опять-таки дар. Я так не умею.
Но если ты чего-то не умеешь, этому можно учиться и научиться. Науку стареть — а это наука, притом сложная — нам никто не преподает. Значит, придется постигать ее самоучкой. Ничего, я высокомотивированный ученик. Я буду очень стараться.
Я давно собирался разобраться в этой теме, лет с пятидесяти. Даже несколько раз подступался, но ничего не получалось — одно умозрительное теоретизирование. Чтобы по-настоящему ощутить старость, надо стать стариком. Точно так же не способен сказать ничего содержательного о любви тот, кто никогда ее не испытывал.
У нас в России люди превращаются в стариков лет с шестидесяти. Из-за скверных условий жизни (скудного питания, плохого медобслуживания, массы нездоровых привычек) советский человек дряхлеет раньше, чем западный. Но мне повезло. Мое старение отсрочилось и замедлилось, потому что я женился на Тине, и она продлила мне молодость своей любовью, своей силой, тем, что родила Марка.
Ну вот, и я туда же! Следуя цели и логике трактата, следовало бы написать, что мне не повезло вовремя состариться. (Это я пытаюсь шутить, что у меня никогда хорошо не получалось, Тина говорит, что я обделен чувством юмора.) На самом деле мудрость, конечно, состоит в том, чтобы ценить всякий сезон жизни и пользоваться его благами. Так человек, любящий природу, находит свою прелесть и в весне, и в лете, и в осени, и в зиме. Перемена во мне произошла в прошлом году, после инфаркта, когда я достиг возраста, про который в «Псалтыри» сказано: «Дней лет наших семьдесят, а при крепости восемьдесят, и наполняют их труд и болезнь».
