И вот я уже собираюсь ехать в Москву, поскольку Пётр Павлович настаивал на этом в отношении лучших выпускников, как вдруг возникла проблема. Дело в том, что по закону дипломы распределившихся на работу выпускников должны были лежать в сейфе руководителя учебного заведения. Это для того, чтобы новоиспеченный педагог не вздумал куда-нибудь удрать. И только через три года можно было отпускать его хоть на все четыре стороны, выдав диплом. Естественно, мне понадобился диплом для поступления, а тут случилось так, что мой педагог по специальности Дмитрий Николаевич Волховицкий был в августе и.о. директора, и вот он-то и встал у меня на пути. «Не поедешь в Москву, а поедешь в Новосибирск», – сказал он. Я: «Нет, в Москву…» Он: «А я говорю, что поедешь в Новосибирск». В общем, так мы стояли и препирались до тех пор, пока Дмитрий Николаевич вдруг не побелел и, вытащив диплом из сейфа, со злостью бросил мне под ноги. Я спокойно взял диплом и вышел.

Думаю, что я коснулся здесь не только собственной проблемы, но и проблемы многих других по сей день, возможно, не в такой драматической форме. Особенно это касается тех абитуриентов, которые направляются в Москву или Петербург, минуя вузы в своих городах. Легко представить реакцию Дмитрия Николаевича, если бы я не поступил в Гнесинский институт.

Итак, в августе 1961 года я выехал в Москву. Устроился жить на время вступительных экзаменов у родных в подмосковной Ивантеевке. Первым экзаменом была специальность, ей предшествовала консультация. Н.Я. Чайкин, просмотрев мой список, конечно, сразу же отмел Чакону с финалом концерта Речменского (это я и сам понимал), а в экспромте Шуберта посоветовал укорачивать длительность аккордов в левой руке. По остальной программе замечаний не было, консультация есть консультация, не больше.

Мне Володя Коллегов, который вместе со мной поступал из Барнаульского училища, посоветовал съездить на так называемую Трифоновку – место, где располагались общежития Гнесинского института, ГИТИСа и, возможно, других вузов. И вот тут-то я познакомился с Иосифом Пурицем. Он занимался на выходе из одного из общежитских бараков, иначе их не назовешь. Больше я ни с кем не общался и никого не запомнил, за исключением знаменитой, легендарной Марьи Ивановны, которая позже была также комендантом и в новом общежитии на улице Космонавтов.

«Занимаешься?» – спросил я. «Занимаюсь», – ответил он. «Поступаешь?» – «Поступаю». Затем, после небольшой паузы в занятиях, я спросил: «Что ты сейчас играешь?» – «“Полосоньку” в обработке Подгорного», – он работал над октавной вариацией. И вот так я сидел, слушал, а он занимался. Потом наступил перерыв. Я спросил: «Давай познакомимся. Меня зовут Борисом». Он немного помедлил, а потом сказал: «Зови меня Лёней». Так я долгое время представлял его себе Лёней. Под этим именем он и будет в моих воспоминаниях.

То, что я сейчас собираюсь описывать, надо будет видеть глазами меня того времени. Во-первых, я понял, как надо заниматься. Тщательно, скрупулезно. Ведь мы раньше как занимались? Играешь, играешь до тех пор, пока текст не уляжется в голове, поработал над трудными местами – и готово. Звуковые задачи вообще не ставились. А Лёня давал примеры, как это надо делать. Например, в работе над «Цыганскими напевами» П. Сарасате он подолгу шлифовал один аккорд (соль-ре-си-соль, если считать снизу вверх), причем говорил, что его надо точно сымитировать, как при игре на скрипке приемом pizzicato. Это всё было вполне ново для меня.

Поражала лавина октав в «Полосоньке» Подгорного. Нечего и говорить, что применялась пятипальцевая аппликатура. Особой заботой была передача струнных pizzicato в Скерцо из Четвертой симфонии Чайковского, над этим Лёня трудился неустанно, пробуя то так, то этак. Но особенным фокусом было исполнение септаккордов quasi glissando в финале Шестой симфонии Чайковского. Вообще было непонятно, как это делалось. Прошу его сыграть медленно. Тогда только понимаю, что legato обеспечивается подменой пальцев, но чтобы это происходило так быстро! Непонятно. При этом следует помнить, что все эти фокусы происходят на обыкновенном трехрядном инструменте готовой конструкции.

Но вот мы сдали специальность. Оценки неизвестны. И тут выясняется, что Лёня как огня боится дирижирования. Оказывается, у него в дипломе стоит тройка по этому предмету, из-за которой он не получил рекомендацию для поступления в вуз, а для заочного обучения рекомендация не требовалась. Но я так понял, что во время вступительных экзаменов на очное отделение (в июле) он в Москве был. В частности, он рассказывал о том впечатлении, которое на него произвел Виталий Горелов. Не помню, что, по рассказам Лёни, играл Горелов, запомнилось только то, что он играл «Музыкальную табакерку» Лядова двумя руками на правой клавиатуре. «Вот с такими ребятами хотелось бы учиться вместе, чтобы иметь перед собой цель», – говорил Лёня по этому поводу. Понятно, что он приехал в Москву, чтобы как-то попытаться обойти закон, но без рекомендации у него просто не должны были принять документы.

Итак, следующий экзамен – дирижирование. Консультацию по этому предмету проводил доцент (в нынешнем измерении – профессор) Гавриил Фёдорович Зимин. Нас было в классе человек 5–7. Я дирижировал «Липу вековую» Куликова. Зимин начинает меня спрашивать знание партитуры. Я отвечаю на все вопросы сразу же. Его это заинтересовывает, и дальше начинается уже спортивный интерес, когда же я наконец сорвусь. Наконец, он спрашивает, какие ноты играет балалайка секунда в таком-то такте такой-то цифры – я спрашиваю: «А балалайка альт?» – и отвечаю без промедления. Тогда он пожал мне руку, сказав: «Молодец!» – и уже всем присутствующим: «Вот так надо знать партитуру». По всей видимости, добрейший Гавриил Фёдорович даже и не догадывался, что для меня это не составляло ни малейшего труда, благодаря методу, описанному выше.

После этого Лёня быстро зашептал мне: «Ну ты точно поступишь», – что выдавало его тревогу по поводу дирижирования. Тем не менее дирижирование он сдал. Повторяю, оценки для нас составляли тайну за семью печатями.

Диктант по сольфеджио я написал после второго проигрывания, никто из абитуриентов даже не понял, почему я выхожу из класса, скорее всего, просто не обратили на это внимания. Хожу, гуляю по коридору. Минут через 10 вылетает радостный Виктор Шуяков, будущий знаменитый гусляр Оркестра радио и телевидения, и, увидев меня, столбенеет: «А ты как тут оказался?.. А я-то думал, что я первый написал». Я думаю, что с диктантами у меня так получалось по всё той же причине, то есть когда ты много сольфеджируешь, то при диктанте происходит обратный процесс, когда ноты как бы сами выскакивают в голове.

Пора, видимо, заканчивать про вступительные экзамены. Суммирую: мы с Лёней поступили. Для меня по сей день ясно, почему я поступил, несмотря на не блестящую игру (с Лёней всё понятно), зато я отличился по другим направлениям. А всё ведь благодаря доморощенным методикам.

Дальше начались установочная сессия и распределение поступивших по педагогам, ведущим специальность. Лёня еще раньше меня откуда-то узнал, что нас вдвоем распределили к Анатолию Владимировичу Беляеву. Нас вызвал к себе заведующий кафедрой Александр Сергеевич Илюхин и голосом, напоминающим по тембру английский рожок, сказал нам: «Ребятки, дело в том, что в данный момент Анатолий Владимирович отсутствует, да и вообще никого из педагогов-баянистов сейчас нет. Все в отпуске. Поэтому я направляю вас к Владимиру Ивановичу Федосееву. Он не является педагогом института, но как бывший баянист (сейчас он дирижер народного оркестра на радио) любезно согласился сочинить для вас программы по специальности. Даю вам адрес и телефон. Звоните, договаривайтесь о встрече».

У меня каким-то чудом в древней записной книжке сохранился этот адрес: 4-й Звенигородский переулок, д. 8, кв. 18, – который наверняка сам Владимир Иванович уже не помнит. Мы созвонились с ним и приехали. Помню какие-то маленькие комнатки в квартире, буквально троим разговаривать тесно. Владимир Иванович начал с меня, спросил, что я готовил к поступлению, и быстро назначил мне программу: Полонез A-dur Шопена, Прелюдию C-dur Шостаковича и какую-то из прелюдий и фуг «Хорошо темперированного клавира» – какую, я до сих пор вспомнить не могу. Потом Лёня с Владимиром Ивановичем пошли на кухню и там разговаривали. Позже, уже когда мы вышли, Лёня сказал мне, что он рассказывал Владимиру Ивановичу о том, что кафедра народных инструментов решила на одном из первых заседаний послушать Лёню, имея цель ознакомиться с новинками переложений. В результате Владимир Иванович никакой программы не дал, надеясь на А.В. Беляева, тем более что Лёня сказал Федосееву, что он намеревается остаться в Москве жить.