Полное познание истины в конечном счёте ведёт к уничтожению иллюзий, фикций, заблуждений, которые являются составной частью жизни, ибо самой жизни хочется видимости. Поэтому моральное требование во всём искать истину как безусловный долг познающего враждебно жизни и убивает мир. «Истина убивает, как только она познаёт, что её фундамент – заблуждение».

Таким образом, познание всегда находится между жизнью и смертью. Ницше приводит пример: страдания и гибель царя Эдипа неразрывно связаны с его мудростью и исканием истины.

Идеи и ценности рассматриваются им через призму (оптику) возвышающейся и угасающей жизни, и эта дихотомия возвышения и угасания делает уже саму жизнь проблемой. Он пишет: «Нет, жизнь меня не разочаровала! С каждым днём она кажется мне всё более богатой, желанной, таинственной с того самого дня, когда меня осенила великая освободительница: мысль о том, что жизнь может быть экспериментом познающего, а не долгом, проклятием, обманом!» («Весёлая наука», Ницше в 2 тт., т. 2).

Генетически сознание, считает Ницше, было связано с потребностью общения с себе подобными в поисках помощи и защиты. Сознание – всего лишь поверхностная часть всего жизненного процесса. Это поверхностный слой мышления, рождённый бессилием самостоятельно утвердиться в мире.

Идея Бога есть условие существования мира ценностей, когда Ему придаётся трансцендентный характер. Она делает ценности вечными, непреходящими, превращает их в действенную силу сверхчувственного мира, защищает их от натиска жизни.

Свобода созидания несовместима с самоограничением и самосохранением, ибо они свидетельствуют об ослаблении инстинкта жизни, который в борьбе за безраздельную власть нередко отодвигает инстинкт самосохранения на второй план, иногда даже приносит его в жертву.

Жизнь не самоограничение, а наоборот, расточительность, переливающее через край движение, здесь царствует изобилие, доходящее порой до безумия. Постоянно возрастающая жизнь показывает характер всего сущего. А всё сущее есть воля к власти, которая и есть, по существу, воля к жизни.

Искусство как ОБРАЗ воли к власти отражает сокровенную игру мира как воли к власти. Мир – рождающее само себя творение искусства.

(Христианство начало процесс обесценивания высших ценностей жизни, оно вырастило из человечества противоположность самому себе.)

И всё же история, по Ницше, – не только затухание жизни, но и вспышки сильной воли, озарение мира светом пришедшего гения.

Появление гения обусловлено действием в истории закона вечного возвращения того же самого. Гений врывается в историю в критические моменты, он «взрывчатое вещество», в котором накоплен огромный запас силы. Гений меньше всего сын своего времени, между ним и эпохой всегда существует дистанция.

Вечное возвращение означает, что нет чёткого различия прошлого и будущего, происходит снятие, уничтожение их различимости. И бесконечность времени, вечность приобретают новый смысл. Гений – это возвратившееся в настоящее ушедшее в прошлое время, эпоха более древняя и сильная, воплощённая в поступке вечность.

Наряду с символической функцией у языка есть ещё социальная и культурная. Иными словами, в языке символического субъекта уже заложена праформа эстетических ценностей и праформа эстетических норм. Они ещё не развиты. В дальнейшем эти праформы развёртываются в процессе движения человека к культурному и затем социальному уровням (или к культурной и социальной сущностям).

В этих иных сущностях символическое начало не исчезает. Оно сохраняется, но уже в свёрнутом виде. В этом смысле язык становится средством культурной и социальной самопрезентации различных групп людей с их особыми интересами.

Например, ещё три тысячи лет до нашей эры в шумеро-аккадских городах бытовали два языка: язык мужчин и язык женщин, называвшийся также «языком осмотрительных». В рамках европейской культуры так называемые простые люди, средние сословия и высшие классы разговаривали на принципиально разных языках. Особенно ощутима разница в языке двух полярных групп: народа и так называемой образованной верхушки. Здесь проявляется мера соотнесения своего языка и поведения в целом с принятыми в той или иной среде нормами.

Например, интересные явления наблюдались во французском языке в XVI–XVII веках. Давление нормы, диктуемой высшим сословием, было всё ощутимее. Причём носителем нормы становится не ученый, не эрудит, чья речь монологична, а придворный, ориентирующийся прежде всего на своего собеседника, поскольку речь его – это не речь замкнувшегося в своём уединении писателя, а разговор, беседа. Устанавливается норма, связанная с существеннейшим свойством языка – его способностью быть средством общения. Законодателем в языке становится человек общительный. Но даже в рамках этого подхода предпочтение отдаётся человеку, для которого общение, беседа, разговор являются официально признанным занятием, самоцелью, – то есть «светскому человеку». В речи же письменной, где главное не как, а что, решать должен писатель. Но в то же время – быть хорошим писателем (писателем-художником), хорошим стилистом означает целенаправленно расшатывать грамматические и лексические устои. Это уже будет не столько социальное, сколько культурное и художественное творение языка.

Языческие верования связаны с множеством обычаев и табу. У разных народов это получило воплощение в так называемом народном творчестве, в поведенческом церемониале (свадьбы, праздники урожая, весны, обычаи почитания мёртвых и другие).

Смысл многих обрядов воспринят от предшествующих поколений, и люди порой не способны выйти из роли и оценить себя со стороны. Не всегда ритуалы связаны с художественным творчеством. Но в так называемом примитивном искусстве, несмотря на предустановленные правила, ву художника всегда была возможность проявить свою индивидуальность. Как пишет Э.Гомбрих, отличие от нашей культуры здесь не в уровне мастерства, а в характере идейных установок. Важно понять эту исходную позицию: вся история искусства представляет собой не историю прогрессивного накопления технических навыков, а историю меняющихся идей и критериев. Он поясняет: среди древних свидетельств есть бронзовые головы безукоризненного правдоподобия, а есть и просто маски, в которых достаточно нескольких скупых штрихов, символизирующих магическую силу и предназначенных для ритуала.

Обращаясь к искусству Древнего Египта, цивилизаций Востока, приходишь к выводу, что в искусстве, в художественном творчестве – нет истории.

Есть история техники, технологий (включая социальные технологии). Есть современный миф о том, что техника меняет человека. Но! Парадокс состоит в том, что чем больше техники в распоряжении человека, тем сильнее его притягивает внетехническая реальность: традиционная деятельность тела (сексуальная жизнь, спорт, эксперименты неконвенциональной медицины), духовно-философские и религиозные поиски.

Идея прогресса в человеческой истории – порождение века науки, рационалистического мышления. Восточные религиозно-философские системы относятся к науке более спокойно, иногда равнодушно. Они во многом строятся на признании неизменности духовного мира. Иудеи почитают праотцев так, как будто они только вчера покинули этот мир. Верующий еврей ежедневно и ежечасно обращается к Священному Писанию, анализируя день сегодняшний и обнаруживая в нём прямые параллели с сюжетами Торы.

Молитва для мусульманина важна сегодня так же, как и пятьсот лет назад.

Но «отсутствие» социальной истории не означает отсутствия процесса эволюции, изменений в онто- и филогенезе человека. Это тот процесс, который проходят в жизни каждый отдельный человек, каждое поколение независимо от эпохи, в которую они живут. Является ли этот процесс историческим? Разве что в масштабах отдельной человеческой жизни. Это будет антропоистория.