Он пел о том, что видел, о том, что полюбил, и те, кто слушал его, начинали вдруг меняться в сердце своем, и что-то творилось с их зрением сквозь яркий ровный свет неба Валинора они различали иной свет, и это был - Свет. И боязнь уходила из душ, и к Средиземью стремились сердца, и уже не таким страшным казался им Мелькор. Светилась песнь, и создавала она мысль. Но встал Манве, и внезапно Золотоокий увидел его перекошенное лицо и страшные глаза. Король Мира схватил Майя за плечи, и хватка его была жестче орлиных когтей. Он швырнул Золотоокого наземь и прорычал:

- Ты! Ничтожество, тварь... Как смеешь... Предался Врагу! - наверно, Манве ударил бы Золотоокого, но Варда остановила его.

- Успокойся. Он только Майя, и слаб душей. А Мелькор искушен во лжи и злых наваждениях, - ласковым был ее голос, но холодным - ее взгляд.

Манве снова сел.

- Иди, - сурово сказал он. - Пусть Ирмо колдовскими снами изгонит злые чары из души твоей. Ступай! А вы, - он обвел взглядом всех остальных, - запомните: коварен Враг, ложь его совращает и мудрейших! Но тот, - он возвысил голос, - кто поддастся искушению, будет наказан, как отступник! Запомните это!

В мягкий сумрак садов Ирмо вошел Золотоокий. Ему было горько и больно; он не мог понять - за что? Не мог поверить словам Манве: "Все это наваждение; Тьма - это зло, и за Тьмой - пустота". "Но я же видел, я видел!" - повторял он, сжимая руками голову, и слезы обиды текли по его щекам. Кто-то легко коснулся его плеча. Золотоокий обернулся - позади стоял его давний друг, ученик Ирмо. Его называли по-разному: Мастер Наваждений, Мечтатель, Выдумщик, Чародей. И все это было правдой. Он такой и был, непредсказуемый и неожиданный, какой-то мерцающий. И сейчас Золотоокий смутно видел его в сумраке садов. Только глаза завораживающие, светло-серые, ясные. Казалось, он улыбался, но неуловимой была эта улыбка на красивом лице, смутном в тени темного облака волос. Его одежды были мягко-серыми, но в складках они мерцали бледным золотом и темной сталью. Золотоокий посмотрел на него, и в его мозгу вспыхнуло новое слово - Айо, и это слово значило все, чем был ученик Ирмо.

- Что случилось? - спросил он, и голос его был глубок и мягок.

- Мне не верят, - со вздохом, похожим на всхлип, сказал Золотоокий.

- Расскажи, - попросил Айо, и Золотоокий заговорил - с болью, с обидой, словно исповедуясь. И, когда он закончил, Айо положил ему руки на плечи и внимательно, серьезно посмотрел в глаза Золотоокого, и лицо его в этот миг стало определенным - необыкновенно красивым и чарующим.

- Это не наваждение, поверь мне. Это не наваждение. Я-то знаю, что есть наваждение, а что - истина.

- Но почему тогда?..

- Я не знаю. Надо подумать. Надо увидеть мне самому...

- Но я... - он не договорил. Айо коснулся рукой его лба и властно сказал:

- Спи.

И Золотоокий тихо опустился на землю; веки его словно налились свинцом, голова упала на плечо... Он спал.

Сказала Йаванна, горько плача:

- Неужели все, что делала я, погибло? Неужели прекрасные Дети Илуватара очнутся в пустой и страшной земле?

И встала ее ученица, по имени Весенний Лист.

- Госпожа, позволь мне посетить Сирые Земли. Я посмотрю на то, что осталось там, и расскажу тебе.

На то согласилась Йаванна, и Весенний Лист ушла во тьму.

Почва под ногами была мягкой и еще теплой; ее покрывал толстый слой извергнутого вулканами пепла. Как будто кто-то нарочно приготовил эту землю, чтобы ей, ученице Йаванны, выпала высокая честь опробовать здесь, в страшном, пустом, еще не устроенном мире свое искусство. Соблазн был велик. С одной стороны, следовало, конечно, вернуться в Валинор и рассказать о пустоте и сирости Арды, а с другой - очень хотелось сделать что-нибудь самой, пока некому запретить или указать, что делать... Очень хотелось. И она подумала - не будет большой беды, если я задержусь. Совсем немножко, никто и не заметит. Она не думала, что сейчас идет путем Черного Валы - пытается создать свое. Она не осознала, что видит. Видит там, где видеть не должна, потому, что в Средиземье - Тьма, и она знала это, а во тьме видеть невозможно. Но сейчас ей было не до того. Она слушала землю. А та ждала семян. И Весенний Лист прислушалась, и услышала голоса нерожденных растений, и радостно подумала - значит, не все погибло, когда Светильники рухнули. То, что было способно жить в новом мире - выжило. Она взяла горсть теплой, мягкой, рассыпчатой земли, и была она черной, как Тьма и, как Тьма, таила в себе жизнь. И Весенний Лист пошла по земле, пробуждая семена. Она видела Солнце и Луну, Звезды - но не удивлялась. Почему-то не удивлялась. Некогда было. Да и не могла она осознать этого пока. А все росло, тянулось к небу, и, вместе с деревьями и травами, поднимался к небу ее взгляд. И забыла она о Валиноре, захваченная красотой живого мира.

И все же скучно было ей одной. И потому появились в мире поющие деревья и говорящие цветы, цветы, что поворачивали свои головки к Солнцу всегда, даже в пасмурный день. И были цветы, что раскрывались только ночью, не вынося Солнца, но приветствуя Луну. Были цветы, что зацветали только в избранный день, - и не каждый год случалось такое. Ночью Колдовства она шла среди светящихся зловеще-алых цветков папоротника, что были ею наделены спящей душой, способной исполнять желания. Но такое бывало лишь в избранный час. Со дна прудов всплывали серебряные кувшинки и мерно покачивались на черной воде, и она шла в венке из мерцающих водяных цветов. Она давала души растениям, и они говорили с нею. И духи живого обретали образы и летали в небе, качались на ветвях и смеялись в озерах и реках.

И вырастила она растения, в которых хотела выразить двойственность мира. В их корнях, листьях и цветах жили одновременно смерть и жизнь, ибо полны были они яда, который при умелом использовании способен был приносить исцеление. Но более всего ей удавались растения, что были совсем бесполезны, и смысл их был лишь в их красоте. Запах, цвет, форма - ей так нравилось колдовать над ними! Она была счастлива, и с ужасом думала о возвращении. Ей казалось: все, что она создала, будет отнято у нее и убито... Но она гнала эти мысли.

В тот день она разговаривала с полевыми цветами.