Что толку времена корить, когда

Для времени любого нежеланной

Я родилась.

(Нина Веденеева)

Это люди времени тревожных предчувствий, начавшихся ещё в сердцевине восьмидесятых:

Ночь имеет вкус граната.

Видишь: на восток

Синие идут солдаты

В красный городок.

Тоже чувствуют тревогу —

Близятся бои.

И идут они не в ногу,

Сами не свои.

Так писал ещё до больших исторических сдвигов погибший в 1991-м Владимир Голованов, за год до смерти сказавший: «Я чувствую каменный, / выжатый воздух». А погибшая в том же году Янка Дягилева пела:

Огонь пожирает стены, и храмы становятся прахом

И движутся манекены, не ведая больше страха

Шагают полки по иконам бессмысленным ровным клином

Теперь больше верят погонам и ампулам с героином

Отталкивание от своего времени началось у этих поэтов ещё до больших исторических переломов:

А если окна занавесить

И телевизор не включать,

И не выписывать ««Известий»,

И ««Правду» тоже не читать,

И не смотреть программу «Время»

Про знамя-племя-вымя-семя,

И двери наглухо закрыть —

То ведь, ей-богу, можно жить!

(Катя Яровая)

Александр Сопровский ещё в 1970–19800-х не раз объявлял себя чужим своему времени. Тогда началось и с тех пор всё прогрессировало рассогласование человека и мира, человека и его времени как чувство и состояние не просто личное: типическое, культурообразующее, человекообразующее.

Наиболее чутким людям времени – а поэты, конечно, таковы – стала бросаться в глаза (постепенно превращаясь в одну из доминирующих тем) старость, усталость, изношенность самой плоти мира:

Жёлтая тлела звезда.

Урны смотрели вверх.

Листья и мелкий сор

ветер бил о кирпич.

С визгом и лязгом рессор

промчался старый «Москвич».

(Макс Батурин)

Такой мир уже не хотелось героически преображать (как чувствовалось возможным и необходимым ещё людям шестидесятых), от него хотелось отталкиваться – возможно, даже и героически:

Воспари, вознесись, подними меня

над мусорными баками,

над канализационными люками,

над заплёванными задворками;

научи, как оторвать взгляд от асфальта,

покажи мне, где небо,

я забыл, как выглядят звёзды…

Я устал вдыхать своими ржавыми жабрами

городской смог и окись свинца,

научи меня дышать остатками лёгких,

иначе мне не дожить до собственного конца.

(Макс Батурин)

Следствием недовольства современностью становилась, с одной стороны, публицистичность (и спутница её, прямолинейность) мышления, с другой – противоположный ей (наверняка в глубине с нею связанный) полюс: жизнь в персональном, напряжённо-эстетическом мифе, как у львовянина Гоши Буренина. Недовольство реальностью может ведь выражаться не только в активной её критике и стремлении её переделать, но и в уходе от неё, в создании собственной реальности, собственного мифа – это как раз случай Буренина до 1987 года.

После 1987-го у многих появляются прямолинейные высказывания об актуальном состоянии общества, социальная критика:

В грязной стране

живут грязные люди,

в грязных жилищах

едят грязную пищу

и мечтают о чуде

во сне…

(Виталий Владимиров, 1990)

Из публицистичности – и одновременно из эстетизированной мифологичности – есть (редкие) исключения. Среди авторов антологии таков Яков Бунимович, которого вообще не занимает Большая история и злоба её дней – ему важно

Быть самим собой

обнаруживать друзей рифмы поэзию жизни

разные формы любви.

В статье, комментирующей стихи Янки Дягилевой, Светлана Михеева (видимо, младшая современница своей героини – её детство пришлось на Янкину молодость) вспоминает о времени своей юности: «Советский Союз к этому времени стал насильно живым “овощем”, прикованным к постели, – и мы это ощущали в безжизненности того, чем нас пичкали в школе, инерция мертвяка распространялась на всё. Но когда всё прежнее отменили, закопали покойного, стало понятно: общество стоит голышом в чистом, без края и конца, поле – в том самом “русском поле экспериментов”. <…> каково было нам: никаково. Это был пустой ноль, ощущение безрадостности – то самое, что Янка Дягилева сначала обрисовала, а потом и дала ему имя “ангедония”. Метафизическая пустота свирепствовала».

Вообще, «экзистенциальный ужас» (выражение Светланы Михеевой) характерен для поэтов этих поколений.

В несомненной связи с экзистенциальным ужасом – начавшееся в то время активное эстетическое освоение низкого, безобразного, отвратительного:

Города измочаленных изрубленных в капусту

города избитых диабетических пьяных

проползающих колоннами мимо трибун

жрущих украдкой шашлыки из собаки

<…>

города метанола двуокиси азота и свинца

театров тухлых яичниц с гнилым помидором

(Макс Батурин),

тем смерти и распада:

когда прохладного меня

червяк, настырный, как свинья,

дожрёт и пальчики обгложет,

я стану конь или вода, —

что в принципе одно и то же

(Гоша Буренин)

Я бродила по городу с полным ведром

И ужасно воняло оно табаком —

Среди всяких немытых нехоженых троп

Я нашла себе дело во веки веков!

(Ольга Комарова)

Мучение ему со мной,

Мучительницей – всё мне мало —

То поливает мир говном —

Теперь, вишь, мытых мух наслала…

(Она же),

разрушения вообще, как состояния страны, мира, бытия:

Подгнивший картофель,

Стекающий гноем,

Приправленный плесенью

Серой горчицы,

Сочится

Сквозь щели

Цингующих дёсен.

(Веня Д’ркин)

Сложный маршрут к сумасшедшему дому

не удаётся шофёру слепому:

в сонном кювете ржавеет машина.

Это Россия, а не Аргентина!

(Илья Павлов)

Проступила сукровица

суши, отупело отрыгнув

яркие камни гальки

Жёлтая моча заката

поглотила всё

(Александр Пурыгин),