Так погано на душе стало. Слезы сами собой хлынули. Достал я из загашника чекушку и прямо из горла, не чокаясь, пригубил. Как-никак человек еще ночью помер, на дворе уже обед, а я его и не помянул еще. Стыдно! Словно и не человек был, а собака бездомная, пес шелудивый. Не по нашнему это, не по православному.

Верка сразу ор подняла.

– Зенки раздуплить не успел, – кричит, – а уже заливаешь!

– Уйди, – говорю, – мать. Горе у меня. Друг умер! Ну, как друг… не так, чтобы уж сильно друг. Но то, что помер – это совершенно точно.

А слезы-то текут, остановиться не могу. И водочку в себя заливаю – тоже остановиться не могу. И на врачей этих такая злоба проснулась – зла не хватает! Слов других нету – коновалы. Ради того, чтобы таблетки свои втюхать, человека в могилу согнать готовы. Ничего святого в тех врачах нету!

Хорошо я так помянул Тоху. Всю чекушку помянул. А чекушка – это ж хлеб! Это ж то, без чего ни один человек прожить не может! В ней же вся радость, в беленькой. Как соляночкой закусил – так и вовсе перепугался оттого, что удовольствие получать начал. Нехорошо это. Что я – садист какой, что ли, чтоб удовольствие от поминок получать? Так и в маньяки недолго уйти, если удовольствие от поминок получать начну! Сам же людей начну в расход выводить, чтобы потом поминать их.

Затем собрался и в гараж пошел. Там уже Ильич с Коляном ждали, тоже Антоху с утра поминали. Так ведь тоже нельзя, чтобы в одинокого поминать! Так и до алкоголизму недалеко! А алкоголику водку пить никакая не радость, а прямая, насущная необходимость. И где ж тогда радость в жизни будет, если даже в водке ее не будет?

Сходили снова, затарились и втроем уже поминали, не чокаясь. Степан Ильич – он не только петь мастер, но и слова говорить. Вот он и говорил – какой, декать, человек ушел хороший, земля ему пухом. Так ведь оно природой так устроено – все там будем.

Даже Колян слова сказал!

– Хоть и морда был Тоха, – говорит, – и не скидывался никогда. Да и работничек из него – так себе. Но о мертвых, как говорится, или хорошее, или ничего. Так что, – говорит, – ничего говорить не буду, скажу только, что хороший он был человек, хоть и плохой.

Потом засопел и отвернулся. А я в затылок-то Колькин, шрамами от бутылок порезанный, когда он в десантуре служил и бутылки о башку свою бил, смотрю. И вижу в том затылке глаза человеческие. Вижу, что стыдно ему. Стыдно, что харю начистил такому человеку хорошему, хотя и хорошим он не был, но, определенно – был человеком.

Я тоже расчувствовался. Как я расчувствовался – чуть слезу не пустил второй раз за утро! Даже надумал слова какие-нибудь написать, чтобы звучало красиво, и в стихах. Чтобы на могилке Тохиной их высечь. Я ж в школе какие стихи писал! Какие это были стихи! Литричка наша, как прочла – заплакала и вышла из класса. Прямо вся, целиком и вышла. Меня ж в школе звали Александр Юрьевич Гоголь! Нет, не самом-то деле я – Геннадий Иванович Портер. Для своих – просто "Иваныч" или "дядя Гена", как крокодил из мультика. Мамка "Генкой" кликала. А фамилия моя красивая, как пиво, от отца досталась. Тому – от его отца, деда моего, стало быть. Деду – от прадеда и так далее. Фамилия наша – это, можно сказать, фамильная ценность! У всех в нашем роду такая фамилия была.

А Александром Юрьевичем Гоголем звали, стало быть, в честь Пушкина, Лермонтова и Гоголя, которые, соответственно, Александром, Юрьевичем и Гоголем были. Я тогда, в школе, стихи на японский манер писал. Там они "танками" называются, что на нашенский переводится "Армата". Вот, послушай:

Душевно-то как! Сам плачу, как вспоминаю. Такие слова в граните высекать нужно, а литричка мне двойку поставила. От зависти. Оттого, что сама так в жизни не смогёт.

На третий день, как полагается, похоронили Тоху. В гробу лежал – как новенький. Лучше, чем при жизни был. Розовый, упитанный. Не то, что при жизни – бледный и тощий. Где он так харчануться-то перед смертью успел?

Вдова – тоже, как полагается, рыдала, причитала:

– На кого ж ты меня, – говорит, – горемычную оставил, я ж души в тебе не чаяла, всех своих деток в честь тебя Антоновичами называла. Куда ж мне теперь, с ипотекой да тремя детями, деваться? Кто ж меня, такую, замуж-то возьмет?

– Ты, – говорит ей Колян, – успокойся, мать. Наоборот – очередь на тебя стоять будет. И ипотека уже есть – стало быть, брать не нужно будет, только подкрасить где да обои подклеить. И дети – тоже есть, заново делать не нужно, только этих умывать изредка, когда замараются сильно.

Так она пуще прежнего в слезы. Расчувствовалась от такой поддержки, какой не ждала.

Потом в заводской столовой, всем заводом, помянули Тоху. С супчиком, кутьей, водочкой. Сам начальник слова говорил, дескать, какой незаменимый человек был, работать – работал, а премий не просил, не то что даромеды некоторые. Мол, лучше б вы, сволочи неблагодарные, перемерли, а такой замечательный человек остался бы, работу работал и в тряпочку помалкивал. Все мечтал до пенсии доработать, чтобы бесплатно на пенсии на работу ходить. Зачем ему нужно будет зарплату получать, коли и так пенсия имеется?

Эвона как бывает! Был человек – и нету. Только карточка на доске почета осталась, черной ленточкой помечена. И строка в табеле, что вдове покойного тысяча рублей на похороны выдана.

Устал я на похоронах, намаялся. Это ж какую же силищу иметь нужно – столько раз стакан поднимать! Рука совсем устала! И то не все выпили, я одну бутылку с собой умыкнул. А чего добру пропадать-то? Там инженера всякие, бухгалтерия, кадры – задохлики сплошные. Они б, может, и выпили бы, да где им? Куда это интеллигенции вшивой с нами, с рабочим классом тягаться? Я-то весь день у станка стою, железки точу, силища в руках такая, что коровий рог в бараний завернуть могу. А они там – что? Сидят, бумажки с места на место перекладывают, ничего тяжелее ручки отродясь не подымали. Вот и откуда у них, спрашивается, сила? Уж если у меня рука устала – они, интеллигенты эти вшивые, тем более не осилят!

Колька – тоже молодец, тоже флян уволок. А Степен Ильич – целых четыре! Сразу видно – не зря жизнь прожил, набрался опыту. Наш человек, старой закалки. Заслуженный! Не даром у Ильича грамота почетная имеется. Сам, своими глазами видел – на стенке в рамочке висит. С золотыми буквами, росписью и печатью гербовой. Лично, директор завода, в день выхода на пенсию вручил. А грамоты за просто так не дают, тем более – почетные. Где тогда смысл в грамоте, если раздавать их направо и налево? Стало быть, ежели грамота есть – то человеку почет и уважение!

Так мы еще на скамейке в парке посидели, среди своих Тоху помянули, земля ему пухом, а хлеб – солью. Или не знаю я, как там правильно говорится, да днем с огнем кашу не испортишь.

Пришел домой я и сразу спать завалился, даже к Верке не приставал – настолько устамши был. И снится сон мне – дивный-предивный. Будто провели мне в гараж трубопровод с двумя краниками. Один краник откроешь – водочка потечет. Второй откроешь – солянка побежит, только успевай тарелку подставляй. И сидим мы в том гараже обычной компанией – я, Колян и Степан Ильич. Втроем, стало быть, без Тохи. Оно и понятно – откуда Тохе взяться, ежели он мертвый совсем? Да не так мертвый, как Ленин, который и ныне живее всех живых, а насовсем мертвый. Такой мертвый, что мертвее и не бывает.

Беленькой в стаканы набрали, солянки полные тарелки навалили, хвать – а хлебушка-то и нету! И как ты мне прикажешь солянкой без хлебушка харчеваться? Разве ж можно так – солянкой, да без хлебушка? Это ж как бутерброды с колбасой, но без хлеба. Вроде как – вкусно, но не хватает чего-то. Да и масло некуда мазать, коли хлеба нету, если только сразу на колбасу. Только не держится на колбасе масло, потому как колбаса жирная и масло – тоже жирное, вот и не липнут друг к другу. А на хлебушке отверстия специальные приделаны, чтобы что угодно положить на него можно было – и прилипнет намертво. Хочешь – масло, а хочешь – горчицу. Да хоть медом намажь – все одно, на хлебе лежать будет и никуда не денется.