Либеральная оппозиция, в свою очередь, сама отказалась от участия в коалиционном министерстве, она не верила в реформаторские намерения Николая II, о чем говорило воспоминание А. Гучкова, о его аудиенции у монарха: «несмотря на то, что у него было желание образовать правительство, но в это время какое-то ощущение спокойствия, безопасности там начинало крепнуть, революционная волна не так грозна и можно без новшеств обойтись»[91]. К подобным выводам приходил и Н. Львов, после разговора со Столыпиным, «он убедился в отсутствии у правительства искреннего желания «переменить курс» и решиться на широкие реформы»[92].
Николай II, в свою очередь, находил причины отказа кадетов от сотрудничества в том, что «у них собственное мнение выше патриотизма, вместе с ненужною скромностью и боязнью скомпрометироваться»[93]. Действительно, подтверждал член ЦК кадетской партии В. Маклаков, либеральная оппозиция «не хотела себя компрометировать соглашением с ним (Николаем II)… Она хотела все делать сама и одна; пользы от соглашения с прежнею властью она не понимала»[94].
Олицетворением либеральной оппозиции являлся ее лидер, о котором В. Лопухин отзывался следующим образом: «Книжник, теоретик был Милюков, оторванный от жизни. Человек мысли…, человек свободно лившегося слова, человек пера. Но не дела! Не государственный человек!»[95] «Едва ли не самым большим его (П. Милюкова) недостатком, мешавшим ему стать государственным деятелем, было то, что верность партийной программе заслоняла от него текущие государственные нужды, потребности сегодняшнего дня, – подтверждала А. Тыркова-Вильямс, – У него не было перспективы, он не понимал значения постепенного осуществления определенной политической идеологии. В этом умеренном, сдержанном, рассудочном русском радикале сидел максимализм, сыгравший так много злых шуток с русской интеллигенцией»[96].
О II-ой Государственной Думе С. Булгаков отзывался еще более категорично, чем о первой: «Это уличная рвань, которая клички позорной не заслуживает. Возьмите с улицы первых попавшихся встречных… внушите им, что они спасители России… и вы получите II Государственную Думу. И какими знающими, государственными, дельными представлялись на этом фоне деловые работники ведомств – «бюрократы»…»[97].
«Несколько недель совместной работы со Второй Думой убедили правительство, – подтверждал товарищ министра внутренних дел С. Крыжановский, – что жить с нею нельзя, так как задачей господствовавшего большинства была не законодательная работа, а борьба с правительством и даже с государственным строем вообще, и думская деятельность рассматривалась им лишь как удобный способ пропаганды в условиях, не стесненных цензурой и полицией»[98]. Царь спрашивал: «Что же нужно делать, чтобы положить предел тому, что творится в Думе, и направить ее работу на мирный путь?» – «Готовиться к роспуску Думы и к неизбежному пересмотру избирательного закона», – отвечал министр финансов В. Коковцов[99].
Правые требовали закрытия Думы: политика Столыпина, восклицал экс обер-прокурор Святейшего синода К. Победоносцев, «это продолжение системы, заведенной роковым человеком – Витте – в декабре 1904 года. Он говорил тогда, что цель его – обратить к правительству благоразумную часть общества! Но это была лишь уступка улице и разнузданной толпе»[100]. «Заглянем в глубину наших душ, спросим нашу совесть, – восклицал популярный правый экономист С. Шарапов, – разве вот это наше собрание обладает необходимой мудростью, верой и нравственной силой, чтобы спасти и переустроить Россию?»[101]. Биограф Столыпина – А. Бородин приводит многочисленные примеры подобных заявлений и, подводя им итог, отмечает, что «недовольство и ругань по адресу П. Столыпина за то, что терпит Думу, не разгоняет ее, – общее место всех правых газет апреля-мая 1907 г.»[102]
Последней каплей, по словам П. Столыпина, снова стал земельный вопрос: «Самым же серьезным является отношение большинства Думы к земельному вопросу, в котором не видно ни малейшего желания пойти навстречу серьезным предположениям и работе правительства. Вообще вся Думская работа последнего времени начинает приводить к убеждению, что большинство Думы желает разрушения, а не укрепления Государства»[103].
В этой ситуации, по словам В. Коковцова, «министры… смотрели так, что нужно спасать самую идею Государственной Думы»[104]. «Свести к банкротству наше молодое народное представительство, – отмечал один из видных октябристов Н. Шубинский, – было очень легко: стоило только третье избрание народных представителей предоставить прежнему порядку, чтобы со спокойной совестью начать речь о неудавшемся опыте и незрелости страны для представительного строя в ней»[105]. «Государственная власть, – подтверждал товарищ министра внутренних дел В. Гурко, – стояла тогда перед дилеммой либо совершенно упразднить народное представительство, либо путем изменения выборного закона получить такое представительство, которое действительно было бы полезным фактором государственной жизни»[106].
В существовавших условиях созыв очередной Думы уже сам по себе становился фактом утверждения в России парламентского строя, и главную роль в этом, по мнению современников, сыграл Столыпин: «Что касается избирательного закона, то, – свидетельствовал В. Коковцов, – П. Столыпин решился на его изменение «исключительно во имя сохранения идеи народного представительства, хотя бы ценою… явного отступления от закона»[107]. «В тех условиях, – приходил к выводу биограф Столыпина А. Бородин, – другого способа спасти Государственную Думу не было»[108]. При этом «П. Столыпин, подчиняясь требованию Государя о роспуске Думы, сумел, – отмечал член II и III Государственных Дум адвокат В. Маклаков, – сохранить конституцию: переворот в манифесте оправдывается, государственной необходимостью и невозможностью легальным путем выйти из положения, а не законным правом Монарха»[109].
На этом, по словам П. Милюкова, закончилась Первая русская революция – государственным переворотом 3 июня 1907 года: разгоном II Государственной Думы и изданием нового избирательного «закона»[110]. В день роспуска II Думы были арестованы все социал-демократические депутаты, их осудили на каторжные работы сроком на 5 лет с последующей пожизненной ссылкой (20 человек) или просто к пожизненной ссылке (11 человек). Новый политический строй М. Вебер назвал «псевдоконституционализмом»[111], а С. Витте – «quasi-конституцей, а, в сущности, скорее – самодержавием наизнанку, т. е. не монарха, а премьера»[112].
«Переворот этот, по существу, заключался в том, – пояснял С. Витте, – что новый выборный закон исключил из Думы народный голос, т. е. голос масс и их представителей, а дал только голос сильным и послушным: дворянству, чиновничеству и частью послушному купечеству и промышленникам. Таким образом, Государственная Дума перестала быть выразительницей народных желаний, а явилась выразительницей только желаний сильных и богатых, желаний, делаемых притом в такой форме, чтобы не навлечь на себя строгого взгляда сверху», «закон этот был актом государственного переворота, но мне представляется, что этот закон искусственный, что он не даст успокоения, как основанный не на каких-либо твердых принципах, а на крайне шатких подсчетах и построениях. В законе этом выразилась все та же тенденциозная мысль, которую Столыпин выражал в Государственной думе: что Россия существует для избранных 130 000, т. е. для дворян, что законы делаются, имея в виду сильных, а не слабых, а потому закон 3 июня не может претендовать на то, что он дает «выборных» членов Думы, он дает «подобранных»… Теперешняя Государственная Дума есть Дума не «выборная», а «подобранная»»[113].
«Принятый в июне 1907 г. избирательный закон, – подтверждает С. Беккер, – завершил процесс концентрации непропорционально большой политической власти в квазипарламентской системе в руках крупных и средних землевладельцев, большинство которых принадлежало к первому сословию. Они образовали самую крупную фракцию в Думе точно так же, как еще за год до этого они были сделаны доминирующей фракцией в избираемой половине Государственного совета. Этой властью они распоряжались не как дворяне, а как землевладельцы»[114].
