Тетя Наташа была тем человеком, который заронил в мою детскую душу зернышко, проросшее в ней с годами скромным, но крепким колосом. Таких людей было в моей жизни очень немного, и она оказалась первой во времени. Она была искренне верующим человеком, не кичившимся своей верой и даже, наверное, пострадавшим от советской власти. В двадцатых годах их семье пришлось бежать из деревни в город. От голода? От раскулачиванья? Когда тарелка радио торжественно объявляла: «Говорит Москва!», тетя Наташа ворчливо добавляла: «Нету хлеба ни куска!».

Терентьевы жили в квартире как раз под нашею комнатой, на первом этаже, и, когда моей маме надо было уходить на работу в школу, она стучала черенком швабры в пол, и тетя Наташа приходила посидеть со мной или забрать меня к себе. Так что она была отчасти также и моей нянюшкой.

Она мало говорила при мне о Боге и вере – опасалась, я думаю, реакции моей мамы-атеистки, преподававшей ботанику и зоологию согласно теории Дарвина. Но все-таки я кое-что запомнил. Однажды она взяла меня с собой на рынок, который тогда находился в самом центре Гатчины, у ратуши и пожарной команды. Когда мы шли обратно, мы проходили мимо краснокирпичного Покровского собора с огромнейшим окном.

– А кто там живет, в этом домике? – спросил я.

– Боженька! – ответила тетя Наташа. – Он всё видит и всё знает.

Когда я подрос (возможно, это было уже после войны), тетя Наташа однажды сказала:

– Бог у всех один – у русских, у евреев, у татар, только они называют его по-разному.

Это была самая главная религиозная мысль, которую я когда-либо слышал. И не только религиозная – но человеческая! Да будет земля пухом дорогой моей тете Наташе и всему ее семейству! Вечная ей память.

Весной, когда высыхало крылечко нашего старого дома в Гатчине, мы, дети, рассаживались на ступеньках и болтали, радуясь майскому солнышку. А я в это время теребил шелушинки красной краски на перилах крыльца. Они были похожи на рыбьи чешуйки. Бурые от времени, они грелись на солнышке точно так же, как и мы. С тех пор весна и радостный покой в предвкушении лета связаны в моей памяти с этими шелушинками старой краски, хотя давно уже нет на свете ни дома, ни крылечка, ни тех детей, которые болтали на его ступеньках.

Считается, что человек яснее помнит то, что давно с ним случилось, чем то, что произошло вчера. Действительно, я хорошо помню картинки старой, «довоенной-»Гатчины – города моего детства. Наш дом, наш двор с огромной старой кривой березой посредине и с флигелем, крыша которого была как раз на уровне наших окон. Довольно ясно помню нашу комнату в коммунальной квартире, хотя один угол комнаты остается в тумане – не помню, что там стояло! В углу, слева от входной двери, была печь, покрытая белым кафелем, а прямо напротив двери, над высокой спинкой дивана, висели оленьи рога. К левому окну можно было подойти, а перед правым стоял папин велосипед, который первым делом украли, когда нас уже не было в городе, а к Гатчине приближались немцы.

Давно нет ни дома, ни двора. В дом попал снаряд, и жители соседних домов разобрали наш дом на дрова. На этом месте долгие годы был сквер, затем какие-то два бизнесмена построили на месте нашего дома свой, кирпичный, двухэтажный, довольно уродливый. На краю нашего бывшего двора осталось несколько стареньких деревьев. Никто не знает, что это деревья моего детства. Все наши соседи и, наверное, все мальчишки и девчонки нашего двора умерли. Один я остался…

Однажды зимой, возвратившись с работы из Питера домой, в Гатчину, и проходя привычной дорогой мимо моего давнишнего детского сада (очаг № 1, тогда детский сад назывался «очаг», теперь этого старого дома генеральши давно уже нет, вместо него стоит обычная пятиэтажка), я обратил внимание на что-то очень знакомое мне во дворе детсада. Сначала я не поверил своим глазам, мне показалось, что во сне я вижу свое раннее детство! Во дворе, среди сугробов, был прорыт лабиринт – переплетение дорожек, и почти на каждом сугробе, на его боку, обращенном к дорожке, лежали ледяные круги разных цветов – красные, синие, желтые, зеленые. Такие круги (как-то замораживали подкрашенную воду в тазах и потом отделяли лед и клали на снег) нам делали наши нянечки и повариха в моем детстве! И вот эти круги снова лежат передо мной, хотя ни нянечек, ни старой доброй поварихи с суровым лицом, ни моей дорогой воспитательницы Елены Андриановны давно уже на свете нет. Значит, долго хранилась в моем детском садике эта традиция! Как хорошо!

Когда я был совсем малышом (лет мне было пять, не больше), меня однажды очень испугал трактор.

Мы жили на углу двух улиц: одна была уже заасфальтирована (дядьки в брезентовых робах поставили котел, разложили под ним огонь и стали ковшами доставать из котла горячую вонючую черную «кашу» которую раскладывали по мостовой), другая улица оставалась булыжной. По этой улице двигалось чудище. Железное, с двумя огромными колесами сзади, с пыхтящей трубой, все какое-то лязгающее, рычащее, подпрыгивающее на булыжниках. Его «нос» был прикрыт по бокам двумя крышками, и они качались и гремели. Между большими колесами сидел на железном ковшике-сиденье человек и тоже раскачивался и подпрыгивал вместе со всем чудищем.

– Трактор! – сказала нянька.

– Трахта! – подумал я.

Очень уж подходило это имя гремящей железяке.

Потом она являлась мне в страшных снах: гналась за мной по улицам, норовя придавить, и лязгала, лязгала…

Жизнь вообще-то трагична.

Вокруг Гатчины испокон века жили чухны, тихие люди, населявшие деревни, обитатели этих мест еще до пришествия бойких новгородцев и деловитых строителей Петербурга, инкери, ингерманландцы, «чудь белоглазая»

русских летописей. Мальчишки во дворе дразнили друг друга: «Чухна! Чухна!».

Приезжала во двор телега, запряженная невысокой лошадкой и уставленная бидонами. Раздавался покрик: «Млеко! Млеко!». К нам в комнату, на второй этаж, подымалась монументальная тетка в бараньем тулупе почти до пят и в клетчатом платке. Она втаскивала в комнату бидон и опускала туда черпачок на длинной ручке. Меркой служила наша медная кружка, высокая, узкая, которая называлась «литр». От тетки веяло морозной свежестью и запахом молока. Тетка уходила со своим гремучим бидоном, а морозный дух еще веял в комнате.

Тихий народ, на котором потоптались и свои энкаведешники (как же! Какие-то подозрительные «финны» под Ленинградом!), и враждовавшие армии советов, немцев, финнов.

А молоко было у них хорошее!

В нашей довоенной коммунальной квартире жила одна соседка – очень маленького роста, со злым каркающим голосом. Однажды она мне приснилась в детском сне. В виде маленького, страшненького, злобного существа она выскакивала снизу, с лестницы, ведущей с нашей общей домовой веранды во двор, выскакивала на веранду и что-то злобно кричала мне. Я называл ее «Дать», потому что нянька, деревенская девочка, рассказывала мне по вечерам пугающие истории про «татей», как она именовала разбойников.

Через много лет после войны (на месте нашего старого дома давно уже был сквер) я встретил на улице эту соседку, уже сильно постаревшую и не такую злую, как прежде. Она спросила, как я поживаю, как себя чувствует мама моя

(она была еще жива тогда), и попрощалась по-доброму. А сон остался в памяти. На всю жизнь.

В нашем доме, со стороны двора, была дощатая площадка, – наверное, остаток прежней веранды, от которой остался только пол, а стенки были давно разобраны. На эту площадку, как на сцену, выходила из дому девочка моих лет. Звали ее Аля. Я, маленький Дон Кихот, вообразил ее принцессой, которая выходит, чтобы показаться народу, и назвал ее про себя принцессой Аль. Это была не то чтобы первая любовь – но в моей еще маленькой жизни первая девочка, которой надо было восторгаться.