— Если ли здесь кто-то из близких?

— Я вижу женщину, — ответил голос, — женщину средних лет, нет, моложе. Это женщина тридцати пяти — тридцати шести лет. Блондинка, нет, шатенка. Это женщина, имеющая облик матери. Чуть полноватая. С высокой грудью. Она говорит мне свое имя, но я не могу его точно расслышать. Что-то наподобие Роня, Доня, нет — Соня. Да, Соня. Она пересекла грань в тысяча девятьсот сорок втором году. Нет, в сорок третьем году. Она здесь вместе с детьми. У нее двое детей. Девочка и… еще одна девочка. Или это мальчик? Соня говорит, что она счастлива. Она встретила своих родителей и всех своих родственников. Все они воссоединились. Последние страдания тела давно забыты. Соня говорит, что тоскует по своему мужу Станиславу Лурье и следит за ним. Она и другие души все видели и все простили. Но женщина, с которой он связался в Марокко, ему не ровня. Она не может и не хочет быть для него помощницей и опорой. Для этого она слишком эгоистична. Соня говорит, что она его не ревнует. Там вообще нет ревности. Но эта женщина не для него. Это хорошо, что он с ней расстался. Сейчас это немного беспокоит его, но позднее он полностью освободится от ее дурного влияния, и тогда у него раскроются глаза. Соня говорит: дети каждый день говорят о своем отце. Они уже выросли и учатся не по школьной системе, как на земле, а при помощи системы прямого обучения. Знания передаются от учителей к ученикам телепатически. Язык преподавания — это язык мыслей. Мысли наверху являются деяниями. Там едят мысли, пьют мысли, одеваются в мысли. Соня говорит, что жизнь наверху легче, удобнее и позитивнее. Время вообще не существует, и оно не растрачивается на бесполезные формы деятельности. Солнце не светит, но светло. Это другой свет, свет вечного заката, пурпурный закат, сопровождаемый музыкой, какой не существует на земле. Это чистая гармония, безо всякой примеси.

Соня говорит, что она сейчас сделает усилие и появится перед вами, но просит, чтобы ее муж оставался спокоен. Его дрожь мешает ей. Пусть он дышит ровно. Пусть он не плачет. Слезы излишни. Слезы — это всего лишь земная жидкость, соленая вода. Наверху не плачут и не смеются. Наверху царит чистая радость. Соня говорит: она и дети еще не полностью обустроились. Время от времени происходят перемены. Души поднимаются на более высокие уровни. Они переходят в другие сферы, а их место занимают души тех, кто только что пересек грань. Но при этом всегда оставляют души с педагогическими способностями, чтобы обучать новоприбывших. Некоторые из новоприбывших так растеряны и подавлены, что даже не сознают, что пересекли грань, и приходится их учить всему с самого начала. Но все души способны быстро обучаться, и никто надолго не остается в отстающих. Соня говорит, что она здесь достигла уровня высокого духовного развития и часто беседует с детьми на философские и теологические темы. Соня говорит, что вера наверху не сектантская: евреи, протестанты, католики и даже буддисты и мусульмане собираются вместе и обсуждают общие проблемы. Она познакомилась с Рабиндранатом Тагором, а также с несколькими молодыми философами, погибшими во время Второй мировой войны. Соня говорит, что Бертран Рассел ошибается и что все его теории ложны. Эйнштейн тоже сделал ошибки в своих расчетах, и атомная бомба принесла большой вред. В отношении общей ситуации Соня говорит, что внутренние связи ослабевают и большинство мастеров иерархии снимают свое покровительство с Шамбалы и ориентируются в большей степени на человечество. Одновременно меньшинство мастеров вступает в совет Саната Кумары.[223] Иными словами, ряд мастеров занимаются сейчас деятельностью, за которую раньше были ответственны объединенные ашрамы…

Внезапно голос воскликнул:

— Она грядет, она грядет. Соня появляется!.. Светлый дух!

Станислав Лурье отпустил руку Генриетты Кларк, но она снова схватила его за руку. Он рванулся, как будто собирался убежать. Генриетта Кларк наступила на его ногу. Довольно долго оба они молча сидели в темноте. Лурье вздохнул и стал извиваться, как человек, страдающий от внутренних спазмов. Профессор так сжал кисть Генриетты Кларк свой костлявой рукой, что она едва сдержала крик боли. Послышались шаги — тихие, шуршащие. Проявилась беловатая фигура. Она выросла ниоткуда. Застыла на одном месте — белесый туман. Тем не менее в темноте были видны ее глаза. Генриетта Кларк сделала два вздоха. Фигура приблизилась. Прошептала:

— Staszku, kochany mój.[224]

Станислав Лурье молчал.

— Staszku, to ja, Sonia,[225] — прошептала фигура.

Станислав Лурье начал как будто вжиматься в диван. Послышался глухой лязг пружин.

— Staszku, nie boj siç… To ja, Sonia… Kocham Ciç… tçskne za Toba…[226]

Станислав Лурье издал рычание немого, пытающегося заговорить:

— Ты!..

— Так, to ja, twoja wieczna żona…[227]

Фигура наклонилась к нему, погладила. Прикоснулась губами ко лбу. Генриетта Кларк напрасно опасалась, как бы Станислав Лурье не обнял этот образ, не включил свет, не устроил бы какую-нибудь дикую выходку. Он сидел, словно окаменев. Время от времени он издавал сопение, как будто просто спал. Профессор сжимал руку Генриетты Кларк. Он пытался разобраться в темноте, что же тут происходит. «Неужели она наняла какую-то женщину, говорящую по-польски? Но ведь не было слышно, как она вошла. Да и зачем Генриетте пускаться в такие проделки?» Он собрался с силами, протянул свободную руку, попытался прикоснуться к образу, но тот находился слишком далеко от него. Он попробовал встать, но у него подгибались колени. Генриетта Кларк, казалось, придавила его к боковой стенке дивана. «Ну, ну, неужели я так и не узнаю правды? — подумал профессор Шрага. — Если не сейчас, то никогда… Слишком поздно… Слишком поздно…» У него не было обыкновения потеть, но на этот раз его рубашка стала мокрой от пота. Он дрожал, и диван дрожал вместе с ним. Собравшись с силами, он спросил:

— Пане Лурье, вы узнаете вашу жену?

Лурье не ответил.

Профессор снова сделал над собой усилие. Он отчетливо ощущал, что говорит из последних сил:

— Любезная пани, позволительно ли мне вас что-то спросить?

Фигура выпрямилась.

— Не знакома ли любезная пани с моей женой? Ее зовут Эджа, Эджа Шрага… Она погибла в тысяча девятьсот сорок третьем году…

Генриетта Кларк издала вздох, а потом еще один маленький вздох.

— Да, я знаю ее, — ответил образ.

— Где она?

— На небе… со мной…

— Знак! Знак! — прохрипел профессор, сам поражаясь тому, что вспомнил: в этой ситуации необходимо потребовать знак.

— Она скоро будет здесь, — ответил образ после паузы.

Она начала отодвигаться назад, но натолкнулась на препятствие. Раздался удар, как от тела, натолкнувшегося на дверь или стену. Генриетта Кларк принялась кричать, как лунатичка, которую разбудили, когда она ходила во сне. Она стала метаться и вырываться из рук державших ее мужчин. Она елозила по дивану, топала ногами, издавала скрипучие рыдания. Миссис Кларк выходила из транса…

— Где я? Что случилось? — восклицала она.

Станислав Лурье был не в состоянии ответить. У него возникло странное чувство, будто кто-то взял и со всей силы сдавил его сердце. Ему стало трудно дышать. У профессора задрожала челюсть, застучали голые десны.

— Где я? Что случилось? — повторила Генриетта Кларк.

— Включить свет! — прохрипел профессор.

— Нет! Нет!.. Боже упаси!

И Генриетта Кларк вдруг снова запела. Это был какой-то новый гимн…

Она пела и между звуками собственного пения напрягала слух. Этот удар был знаком катастрофы. Генриетта Кларк весь вечер боялась чего-то подобного. Кто знает, что случилось с этой девицей? Теперь Генриетта Кларк не знала, что делать. Закончить сеанс? Снова впасть в транс? Она допустила ошибку. Не следовало выходить из транса. Она должна была подать девице сигнал войти снова. На этот раз в роли Эджи. Но этот удар в дверь все смешал. «Лучше всего, если бы она оделась и убралась отсюда!» — подумала Генриетта Кларк и решила снова впасть в транс. Она захрипела и снова заговорила наполовину мужским голосом Меджи.