— Ликвидируй дело, и конец.

— Легко сказать. Ничего невозможно продать. Клиента в глаза не увидишь, а если обращаться за помощью к посредникам, то тогда лучше уже отдать даром. Они вынимают из тебя все внутренности и душу в придачу. Вещи в магазине мне самой больше стоили, чем за них дают.

— Коли так, закрой магазин. В конце концов, арендная плата не обходится в миллионы.

— Герц, я быстро слабею. Боюсь, я уже никогда не смогу его снова открыть.

— Нет, значит, нет.

— Тебе легко говорить, а я в это дело вложила всю свою жизнь. Из-за этого магазина я и заболела. Меня съела пыль. Ты никогда не поймешь, что мне пришлось выдержать. Виноват, естественно, ты. Мне бы никогда не пришло в голову стать бизнес-леди, если бы ты не водился все эти годы со всякими проходимцами. Я сидела одна в четырех стенах и едва с ума не сошла. Лежала ночами без сна и не находила себе покоя. А во всем виноват ты. Ты никогда не сможешь понять, как со мной поступил. Я надеялась, что, занимаясь бизнесом, смогу обо всем этом забыть. Но я лишь вырвалась из одного ада, чтобы попасть в другой. Ты обещал в свое время помогать мне, но даже носа не казал в магазин. Был слишком занят своими потаскухами. Теперь я больше не могу. Жизненная сила буквально вытекает из меня. Я хотела бы поехать за город, но куда нам ехать? Я стала бояться людей. Никому не могу смотреть прямо в глаза. Мне кажется, что люди смотрят и видят, что у меня только одна грудь. Я хотела бы спрятаться в каком-нибудь тихом уголке, где меня никто бы не видел, — но куда я могу спрятаться? Повсюду есть люди, и они начинают меня расспрашивать…

— Может быть, стоит поехать на какую-нибудь ферму?

— Какая ферма? На фермах еще хуже. Я не могу теперь жить там, где нет туалета. Я должна иметь возможность запереться и чтобы мне не стучали в дверь.

— Можно снять номер с удобствами в гостинице.

— Где? В этих конурках? Я не хочу ехать в гостиницу. Я больше не могу сидеть с чужими людьми за одним столом.

— Может быть, поедем в какой-нибудь отель в Атлантик-Сити? Там ты сможешь питаться в ресторанах.

— Что? Я не люблю океан. Я всегда терпеть не могла этих мест, где люди валяются на песке. Я не могу воевать с волнами. Теперь, когда мне удалили грудь, я уж точно не хочу показываться на пляже перед каждым встречным и поперечным, чтобы на меня показывали пальцами…

— Ты не обязана купаться в океане.

— Я люблю горы, а не океан.

— Давай поедем в Лейк-Плесид. Это высоко в горах, и там есть гостиницы, в которых не обязательно питаться. Ты сможешь питаться в ресторане.

— Где он находится, этот Лейк-Плесид? О, я уже знаю. Ты, наверное, имел обыкновение возить туда своих шлюх. Я не люблю такие нееврейские места. Я люблю еврейские блюда, а не жесткое мясо, из которого капает кровь.

— Там полным-полно евреев.

— Каких евреев? Беженцев из Германии? Я терпеть их не могу. Когда слышу, как они разговаривают по-немецки, мне хочется заткнуть уши. Они осматривают все по тысяче раз, ощупывают каждый предмет мебели. Они скребут, копаются, повсюду ищут недостатки и так много говорят, что уши вянут. Потом они дают пять долларов аванса, и начинается целая серия выплат. Они приносят тебе по пять долларов, и каждый раз надо выписывать квитанцию, и при этом они непрерывно разговаривают и притаскивают с собой каких-то знатоков, чтобы те всё осмотрели. Откуда эти люди находят так много свободного времени, я понятия не имею. Ведь приходить и уходить да к тому же еще молоть языком три часа подряд по поводу какого-то старого дивана в итоге обходится дороже полной стоимости этого дивана. И при этом они рассказывают тебе, какие красивые вещи у них были в Германии, и на какие лечебные воды они там ездили, и как все там было хорошо и дешево, а тут все дорого. Гитлер вышвырнул их оттуда, здесь их приняли, но они все равно все время критикуют Америку. Иной раз приходит такая екиха[343] и говорит, что она с кем-то посоветовалась и теперь не хочет этого дивана, а все деньги надо ей вернуть. Не желаю их больше видеть! Слышишь? Это из-за них у меня рак!

— Это не обязательно должен быть Лейк-Плесид.

— Так куда же нам поехать?

— На Адирондаке[344] есть такие гостиницы, в которых ты сможешь жить абсолютно приватно.

— Где это? Я не хочу уезжать далеко от дома. Я обязательно должна каждую неделю бывать на осмотре у врача. И вообще я не хочу быть далеко от Нью-Йорка. Если уж я умру, то пусть меня не надо будет далеко везти на кладбище…

— Честное слово, Лея, ты меня очень расстраиваешь.

— Я себя плохо чувствую. Дело не только в груди. Врач говорит, что опухоль полностью удалили и ничего не осталось, но я чувствую, что внутри меня что-то гниет. Давай не будем себя обманывать: мое время пришло. Скоро ты будешь свободен и сможешь бегать к дочке Бориса Маковера…

Зазвонил телефон, и Грейн устремился в кабинет. Он решил для себя больше не бегать, но забыл об этом и побежал, однако сразу же спохватился и пошел спокойным шагом. В кабинете было темно. Грейн хотел включить свет, но вдруг забыл, где находится выключатель. Он подбежал к телефону в темноте, ушибив при этом ногу, и поднес трубку к уху так поспешно, что ударил ею себя в висок.

— Алло!

— Грейн, это Анна…

— Да, Анна…

В темноте он придвинул к себе стул и сел. После того прощального письма, которое он написал, сообщив, что возвращается к Лее, Анна ему не звонила. Он послал ей по почте чек в счет платы за квартиру, но Анна вернула этот чек с припиской, что она сама в состоянии платить за квартиру. Теперь он спросил ее:

— Ты в Нью-Йорке?

— Да, я в Нью-Йорке.

— Как дела у твоего отца?

— У папы? Он нездоров, но дела у него в порядке. Его жене уже скоро рожать.

— Вот как.

— Да, так. А как дела у тебя? Я думала, что ты целые дни просиживаешь в синагоге.

— До этого дело еще не дошло.

— А почему бы и нет? Судя по тому, что ты писал, ничего другого не остается. Как дела у твоей жены?

— Не слишком хорошо.

— Грейн, я не хочу тебе мешать. Раз ты решил, что это твой долг, ты, конечно, сам знаешь, что тебе делать. Может быть, ты и прав.

— Ты же знаешь, что я не могу оставить ее в таком положении.

— Да, ты на все сто процентов прав.

Они немного помолчали, а потом Анна сказала:

— Я все еще считаю тебя своим близким другом.

— У тебя нет большего друга, чем я. Разве что твой отец…

— Да, но что такое дружба? Герц, я хочу тебе кое-что сказать и при этом знаю, что не должна этого говорить. Мы погубили человека, но сами себе мы не сделали лучше.

— Знаю, знаю. Я все время об этом думаю…

— У тебя, по крайней мере, есть дом, а я осталась полностью ни с чем…

Они снова немного помолчали. Потом Анна сказала:

— Герц, я не собираюсь сидеть и надеяться, что с твоей женой случится что-то плохое. Я об этом не думаю, и я не хочу этого. Пусть она живет себе до ста лет. Даже когда ты жил у меня, ты имел дело с этой Эстер. О том, что было между нами, мы должны забыть. Я не имею в виду забыть в буквальном смысле слова, но это был лишь эпизод в нашей жизни. Для меня он закончился, но помнить о нем я буду до конца своей жизни, до последней минуты.

— Да, да.

— Герц, я знаю, что ты сочтешь меня сумасшедшей, но я возвращаюсь к Яше.

Анна не сказала «Яше Котику», а только «Яше», и Грейн не сразу понял, кого она имеет в виду. Ему захотелось рассмеяться, но на глазах у него появились слезы.

— Но как?..

— Я знаю, о чем ты думаешь и что все подумают. Когда папа об этом услышит, он плюнет, и это будет конец. На тебя он тоже зол, но к нему испытывает просто ужасное отвращение. Еще больше я боюсь доктора Марголина. Он ничего не может мне сделать, но презрение — это физическая сила. Он знает, через что мне пришлось пройти в Берлине. Тебе я тоже немного об этом рассказывала. Герц, я все знаю, но… я не могу быть одна… Я просто боюсь быть одна. У Яши множество недостатков, но у меня есть к нему чувство. Он всегда имел на меня влияние. Я вижу все его минусы, но он интересует меня… Стоит ли говорить, что он за талант. Он просто покорил Америку. Его буквально засыпают деньгами…