— Мало, вчера её, родимую, откачал.

Он уходил, а я делал вид, что страшно увлечён чтением газеты. Если я был с книгой, он обязательно просил пересказать ему, о чем она. «Я тшитат не люблю, ты мине рашкаши про што она, латно?»

Спустя пять минут он тут как тут.

— Йа, у типя сем тюймоф… таше Польше. Я померял. Ты мине фроде сказал, ты откатшал?

— Было дело.

— Я шхотил пошмотрет. Тафай я принесу швой насос, тафай?

— Да, брось. Забей, договорились? Я не против, чтоб у меня было чуть-чуть воды для балласта.

— Балласта! Ты потонеш. Ни штоит шутит.

— Как скажешь, морской волк. Но ты забей. Я занят.

Дай ему волю принести насос, его потом несколько часов не выкуришь. Сломается он обязательно. Ему потребуется моя помощь в починке. «Шнофа шутиш, та?»

Весь день он то и дело меня навещал. Говорил о бабах, как обжора мог бы говорить о свиных котлетах. (Они были его врагами, но он их «епал».) Особенно об одной, которой он сломал в Новом Орлеане ноги. Он рассказывал о лягушке, раздавленной тушей бизона. Белый бизон, смуглая костлявая лягушка.

— Конешно, я посвал фратша, самого хорошего фратша, а он мне, как так полутшилос, а я иму слыш ты не тфое дело как полутшилос, тафай летши. Я платшу. И я платшу. Претстафляеш, полторы тыщи платшу! Три сотни фратшу, дфенадцать тефке, претстафляеш претстафляеш! Фсе мои теньги! Я не спать я такой силный!

Он скалился, его широкий корпус раздувался в настойчивом ожидании.

— Ты уферен, тепе ни нушен насос?

Я с удивлением отметил, что он работает ручным насосом.

— Куда делся твой насос? — полюбопытствовал я, забравшись сзади него на палубу.

— Фсякие кослы отняли. Гофорят, у меня мало течь. Я уесшать. Фитиш сам.

— Я зашел спросить, может у тебя немного молока найдется.

— Молока? То хрена и польше. У меня, бля, три ёпаных тня ни хера. Я не ити зафтра на берег, я уесшать. Я ету в Нофый Орлеан и шниму сепе бабу.

— Давай, еще ноги сломаешь, — согласился я. Что молока у него не было, я обрадовался. Не хотелось брать его на хвост.

К нам двигался буксир с тремя баржами.

— Тумаю, это са мной. — высказался швед.

Оказалось, не за ним.

Буксир поравнялся с нами, две баржи отцепили. Капитана одной из них, Билли Бэйкера, я знал. На палубе Жаклин, его жена, развешивала на веревке белье. Мышцы её толстых белых ног напрягались, когда она тянулась вверх зацепить прищепки.

У неё нашёлся сахар.

Когда я направлялся обратно на свою башню, меня тормознул швед. Он плотоядно оглядел меня. Я отдавал себе отчёт в том, какие у него руки. Они были толщиной с упитанную треску и от запястья до локтя все в наколках. Зубы имели цвет высохшей ссанины.

— Слышь, — сказал он. — Это ты про што в смысле я ноги шломаю?

Вид у него не предвещал ничего хорошего.

— Ты ж сам рассказывал.

— Ах, ах та… ах та! Та, не, фее хорошо. Я платшу. Ах та, я фшпомнить. Но я в Нофом Орлеане сдорово одыхал. Ни как в тот рас. — он ткнул пальцем в свою грязную майку. — Купил семь нофых костюмоф. И еще фосьмой до этофо. Хороший, лутший матерьял, и еще купить «Бьюик» 55-ва гота с откитным ферхом. Костюмы мне штоить почти тысяча толлароф. Я ехать и шнимат баб.

Он помедлил, затем кивнул в сторону женщины, которая снова принялась заниматься хозяйством.

— Не как эта. — начал он разглагольствовать. — Все бабы, которые нрафятся. Молотая писда. На эту б я не полес, ха-ха! — он осклабился. — Ты ко мне саходит, тоговорилис!

Я двинулся вперед, проигнорировав его попытку удержать меня. В каюте, стоило мне взорвать штакет, как он постучался. Я затушил косой и сныкал его в ящике стола. Он встал в проходе, держась одной рукой за дверь, и наклонился в мою сторону.

Он высказался:

— Йа! Амеррика прекрашный штрана! Фее ф нее етут! Ф нее етут поляки, или немтсы, или таше англитшане. И ирланцы тоше в нее етут… Мне нрафятся ирланцы, они хорошие люти… пошмотри, пошмотри сам чего им стелали англитшане! Они фсе сюда ехат. Работаеш, тенги платят, Польше ни где так тенги ни платят, сам шмотрри! Ходи куда хотшеш, не то што у рруские. Эти рруские они, йа, опят што-то думают! Фаш Айзенхор — мушик умный, сам фидиш. Йа! ф Амеррике наррот из фезде. Фсе в нее ехать. Мошет, прафда, итальяшек шлишком много. И еше ниггеры. Я не то штоб протиф кофо-нипут, в Америке фее рафные, сакон такой…

— Да ладно, разошёлся. — перебил я. — Слушай, швед, я бы почитать хотел.

— Много тшитаеш, — объявил он и загоготал, тыча широким указательным пальцем в свой коротко стриженый череп. — Много тшитаеш, шкорро тут натоест!

— Ага. — ответил я. — Книжный червь. Теперь сбрызни!

Когда он свалил, оказалось, я взял сахару вместо молока. Но дергать Жаклин снова не хотелось, так что выпил чёрного кофе.

Докурил оставшуюся пятку.

Уже почти смеркалось, когда я опять вышел на палубу. Небольшое судно с Биллом на борту двигалось к Бруклину. Он сидел на корме, рядом с ним мужик разбирался с бортом.

— Куда это он намылился? — я заговорил с капитаном баржи, стоящим на шканцах неподалёку от меня.

— С сыном что-то случилось.

— А жена не с ним?

— Жена-то? Не. Сын-то не её. — он сплюнул в воду и ушел к себе в каюту.

Поднялся ветер. Вода в нескольких футах от меня приобрела оттенок жирного сланца и начала темнеть. Над головой тучи. Похоже, будет дождь. Рябь звенящим зеркалом резво неслась по направлению к острову Манхеттен, маленькому и черному, выступающему из воды гранитной глыбой. Зыбь на воде, опасность. Большинство капитанов уже вывесили у себя фонари, которые болтались и скрипели на качающихся мачтах.

Я тоже вывесил свои фонари и вернулся в каюту.

Решение дунуть сформировалось у меня, по всей видимости, оттого, что вдруг оказалось, что я лежу на постели с трубкой в зубах. Внимательно разглядывая переборку, покрытую коркой из трупов насекомых прошлого лета.

Все знающие люди разделяют мнение, что марихуана не является афродизиаком, и в этом, как и в значительной массе своих суждений, они неправы. Если ты по жизни сексуальный или возникает настрой заняться любовью, принятый в пределах разумного наркотик, будет стимулировать желание, наслаждение резко и во много раз возрастёт, так что, пожалуй, основное свойство марихуаны — это заставить тебя интенсивнее переживать любое, какое не возьми, действие. Я бы рекомендовал употреблять её в школе, чтобы добиться того, чтобы школьники научились, наконец, по-настоящему наслаждаться поэзией, искусством, музыкой. А то, к жуткому ущербу для нашей цивилизации, они то ли сами по себе, то ли под влиянием стадного чувства, невосприимчивы к символическому способу выражения. Она вызывает более чувственную (или эстетическую) разновидность концентрации, способствует детальной проработке мельчайших участков, развивает способность принимать игровые ситуации. Что может быть важнее в любовном акте?

Ощущение, поскольку является материалом-основой, обязательно должно содержаться во всякой возможной метафизике. Лицемерие по отношению к нему губительно. В средние века страстная любовь со стороны собственной жены уже числилась по разряду прелюбодеяния. В современном мире всякая верность, исключая верность государству, считается как минимум неумной. Если средневековая Церковь так и не сумела выжечь всех еретиков до единого, вполне возможно, что современное государство с сей задачей справится даже без использования атомной бомбы. Прежде чем мы откажемся от какого-либо чувственного удовольствия, нам следует досконально его изучить. По крайней мере, хотя бы доброжелательно настроенным воображением. В противном случае, история, чопорно катясь вперед на велосипеде морали (ничего подобного по сложности двигателю внутреннего сгорания в сфере этики придумано не было) может забыть нечто крайне важное и нужное.

Примерно такого рода соображения мелькали у меня в голове по мере того, как мои мысли со всей неизбежностью устремлялись к покинутой женщине, у которой я позаимствовал сахара. Постепенно, окончательно остановившись на ней, мысли сменились образами, а образы — предвкушением.