Автобус с Восьмой Авеню отвёз меня на 34-ю улицу, с 34— ой я прямым маршрутом через весь город двинул на Причал 72. Буксир уже подошёл, и я взошел на борт «Самуэля Б. Малроя», поливаемый руганью со стороны капитана буксира. На береговой линии Нью-Йорка на капитанов барж валятся все шишки. Он старый и работать не может. Либо не будет, потому что зомби. Четыре баржи, выстроенные в одну линию, три часа качались на волнах на углу Причала 72. Вскоре после полуночи вернулся буксир и поволок их по Гудзону к судну в Верхней Бухте. Моя баржа шла последней, и, усевшись в своей каюте на корме, я смотрел, как справа исчезает берег Манхеттена. Мне вспомнилась одна ночь, когда давным-давно я прихватил с собой подружку, сплавать в короткий рейс, и как в такую же полночь мы бегали голые в конце буксирного каравана, насмерть укуренные, и орали круче, чем во время паники на Уолл-стрит, от каждого удара тёмных волн.

Утром мы прибыли на Бронксовскую Плавучую Пристань Номер 2 где-то в начале четвёртого, и буксир, взбивая чёрную воду в пену, дал задний ход, склянки пробили сигнал команде в машинное отделение. Тогда он развернулся на сто восемьдесят и скрылся в темноту. Несколько минут я наблюдал за ним, пока мог различить тусклый свет палубных иллюминаторов, потом остались лишь огни на мачтах. И я вернулся в каюту.

Стул, пишущая машинка, стол, односпальная койка, угольная печка, буфет, шкаф, человек в тесной деревянной хибаре и две мили до ближайшей суши.

Помню, мне казалось, что ночи конца не будет.

Я расколол полено и разжег огонь. Помогло… На несколько секунд, пока я не докурил сигарету, раздавил окурок в и без того перегруженной пепельнице и спросил себя, что делать дальше. Даже тогда, а всё это случилось очень-очень давно, стоило мне оказаться одному, как я начинал активно инвентаризировать самого себя.

Я перебрался из Лондона в Нью-Йорк и, сообразив, что наш с Мойрой долгий роман подошёл к концу, устроился на баржу. Время разобраться, разложить всё по полочкам. Серый стол передо мной завален бумагами. Реестры из прошлого: из Парижа, Лондона, Барселоны. Аккуратно напечатанные заметки, забракованные заметки, утверждения, отрицания, внезапные пугающие коллизии, масса свидетельств моего пребывания в состоянии неопределенности, длительной неспособности к действию.

Например, я написал: «Если я пишу: важно продолжать писать, чтобы продолжать писать. Это как будто я оказываюсь на другой планете, не имея карты, и мне всему надо учиться. Я разучился. Я стал посторонним».

Сидя за серым столом, передо мной — сигареты, спички, недопитая чашка чая. Без радио. Мёртвую тишину нарушают лишь звуки капель. На палубе, в окнах, на крыше, в нижних трюмах. Иногда тряханет от порыва ветра кабину. И донесётся звук колокола, вызывая у меня ощущение абсолютной пустоты ночи за стенами. Ещё шум водного бездорожья. Два часа я боролся с паникой. Иногда я боялся этих мгновений, но все же иногда испытывал смутное желание пережить их снова. Тогда я соскакивал в неумолимый ритм, доводивший меня до грани истерики.

Дождь шёл всю ночь.

10 утра. Плоскодонная баржа «Самуэль Б. Малрой» качается на волнах прилива и течения низким гробом, дрейфующим на шершавой серой воде. Пасмурно. Небо низкое и серо-белесое. Приходят и уходят буксиры, утаскивая пристёгнутые баржи, словно играя в домино игрушечными корабликами. Они неожиданно возникают из окутавшего Манхеттен-Айленд тумана, важно завывая. Двух сбросить, одного забрать. Это происходит непрерывно, пока здесь швартуются баржи. Сейчас нас, прикреплённых тросами к плавучей пристани, одиннадцать штук. Пристань, служащая временной стоянкой для барж по дороге к разгрузочным площадкам Бруклина и Ньюарка, штат Нью-Джерси, необитаема. Она представляет собой неповоротливую посудину без двигателя, раскрашенную зелёным с красным и снабжённую швартовочными тумбами, судовыми утками, лебёдкой и несколькими перлинями. Размалёванный деревянный борт сообщает, что перед вами «Бронксовская плавучая пристань 2». Пристань покачивается, стоя на якорях, в волнах прилива. Баржи в три ряда скучились за ней словно бусины на нитке. Где-то недалеко, но за пределами видимости, уныло и монотонно бряцает колокол, словно воющая над покойником баньши. Звук исходит от буя, мигающего через равные промежутки времени по ночам резкими взрывами белого света, который, как кажется, сперва колеблется перед вспышкой. А если ночью туман, огни с нижней части Манхеттена вздымаются вверх сквозь мглу, складываясь в электрический замок.

Светало, когда я вышел на мостик.

Солнце с трудом пробивалось через стелющуюся дымку и поверхность воды, в этот час глянцевая, слегка окрасилась в его цвет. Позади себя я насчитал четыре баржи, сразу за пристанью была цепочка из четырёх, а на удалённой стороне — четыре баржи, нагруженные высокими штабелями красного кирпича и две баржи с жёлтым песком.

Первая баржа в центральной цепи — серо-красная. Это одна из семи барж небольшой компании по морским транспортировкам.

Я присел на перевёрнутое ведро у левого борта на корме и уставился на постепенно открывающуюся за водой береговую линию Бруклина. Всю ночь я глушил кофе и выкурил немного марихуаны. Гладкая серо-жёлтая вода, кренящиеся чёрные конусы дальних буев и проходящее грузовое судно, движущееся по дельте в сторону Норт-Ривера и Ист-Ривера — всё это усиливало глубоко запавшее мне в душу ощущение, что я живу вне времени. На палубе было холодно. Я поджидал барахольную посудину, подплывающую к стоянкам закупиться старыми верёвками, продающую газеты и сигареты.

День. Дождь прошёл. Я один, застрявший между двумя кусками суши, жду отплытия с грузом серого щебня в мой пункт назначения «Колониальный песок и камень» в Ньюарке, штат Нью-Джерси. Я смотрел, как заря приблизилась к раскрытой двери моей маленькой белой каюты, разглядывая видневшийся за водой потухший знак «Коринфских Линий»^[22] и спрашивая себя, чего я хочу добиться этим занятием.

Годами повторялось одно и тоже. Те же самые ситуации. Иногда я думал, что места моего обитания чему-то учат меня. Баржа на Гудзоне, подвал в Лондоне, крошечная студия в Париже, дешёвая гостиница в Афинах, тёмная комната в Барселоне… а сейчас я живу на подвижном объекте. Каждые несколько дней — новое место назначения… но всегда при одних и тех же обстоятельствах. Рассуждающие и возмущающиеся голоса казались знакомыми.

Швед объявился снова.

Было что-то около полудня, и я рассчитывал сварганить себе чашечку кофе, но у меня кончилось молоко. За мной стояла баржа «Гарри Т. О'Рейлли». С помощью короткой лесенки я карабкался по носу судна к грузу, состоящему из каменной мелочи. Я люблю ходить там, где лежит груз. Пока идёшь по барже, под ногами хрустит щебёнка. Груз может состоять из 800 — 1300 тонн дроблёного камня. Из каюты на корме струилась тонкая нить серого дымка. Взять белого. Два танкера медленно двигались к Ист-Ривер. Неподалёку гудел вертолёт. Он направлялся к Манхеттену.

Швед с помощью ручного насоса откачивал воду из трюма. Он поднял голову, когда я приблизился. Морда широкая, волосы седые и коротко стриженные, приземистый, глаза маленькие и голубые, плюс толстая красная шея. Я забыл, что это его баржа. По его словам, он всю жизнь в море, на этих баржах. За исключением времени, когда их ставят на зимовку. Потом он снова отплывает.

Как-то раз напоровшись на него, я допустил большую ошибку, приняв его приглашение выпить по чашке кофе. Мы только начали спускаться по реке от пристани. Весь следующий день не мог от него отмотаться. То и дело, под тем или иным предлогом шлялся ко мне на баржу.

— Как шиснь?

Этот субъект не читал вообще, даже газет. Зато вечно что-то колдовал с верёвками или молотком. Плотник по виселицам из Ботнического залива^[23].

— Школко у типя воды?

Он имел в виду воду, протекающую через толстую корабельную обшивку, а еще темноватые отблески стоячей воды под опорными конструкциями в трюме.