– А вот и мы, – весело сказала Трёпка.
– Мир дому и всем в доме, – поздоровался Гаор, оглядывая повернувшихся к нему от стола людей, мужчин и женщин, но все с клеймами и в ошейниках.
– И тебе мир, – ответили ему.
А женщина, одетая, как и Старшая Мать, но без платка на плечах, сразу стала командовать.
– Ты сапоги-то сними, вона у порога оставь и к столу садись. Голоден небось.
– Спасибо, Мать, – ответил Гаор, снимая сапоги и выставляя их в ряд таких же сапог у стены.
Портянки он смотал и сунул в сапоги. С другой стороны двери у косяка висел рукомойник, напомнивший ему фронтовые самоделки, а рядом полотенце. Гаор с наслаждением умылся и ополоснул руки, вытерся и уже тогда подошёл к столу.
– Садись, – указали ему место между двумя молодыми мужчинами и перед ним поставили миску с кашей, а в кружку налили… молока.
– Ложки нет никак? Трёпка, ложку ему дай, – распоряжалась Мать, – ты ешь, потом всё расскажешь.
Ну, про еду ему можно было и не говорить, что ему за весь день за рулём и два бутерброда? И Гаор ел жадно, даже не разбирая вкуса и не замечая сидящих рядом.
– Ты мотри, наголодался как, – удивилась сидевшая напротив женщина, – ты откуда ж будешь?
– Из Аргата, – ответил с полным ртом Гаор.
– Никак голодом тебя там морили, – засмеялись за столом.
– Да не спеши, паря, не отымут.
– А чо, голодно тама?
– А зовёшься как?
Гаор с сожалением оглядел опустевшую миску и ответил:
– Рыжий.
– А, ну ясно.
– Большуха, ты ему ещё подложи, – распорядилась Нянька. – А материно имя какое?
«Началось», – с тоской подумал Гаор, понимая, что сейчас неизбежно возникнет его обращение и вопрос: за что? Но отвечать надо, и отвечать правду, потому что соврать он не сумеет, и всё равно правда выплывет.
– Я не помню матери, – ответил он, принимая заново наполненную миску.
– Чего так?
– Матерь родную забыл?!
– Как так?
– Меня в пять лет от неё забрали, – ответил Гаор, уже спокойнее принимаясь за еду, – и помнить запретили.
За столом перегнулись.
– Галчонок никак?
– Так ты ж вона, рыжий.
– Кто ты, парень?
Гаор вздохнул, приканчивая кашу и вытряхивая в рот последние капли молока. Его ответа ждали, и он решил ответить так, чтобы уж больше его не спрашивали об этом.
– Я бастард, – начал он.
Ему ответили молчаливыми понимающими кивками – здешние явно знали, что это такое, но столь же явно ждали продолжения.
– Отец меня в пять лет забрал у матери, больше я её не видел и ничего не знаю о ней, помнить мне ее запретили, отбили мне память о ней. А потом… отцу были нужны гемы, – вдруг пришли эти жёсткие, правильные в своей неприкрытой циничной сути слова, – и отец продал меня в рабство. Вот и всё.
За столом воцарилось молчание, будто его не поняли, не могли, не хотели понять.
– Мать-владычица, – прошептал кто-то.
– И давно? – сурово спросила Нянька.
– Да… с прошлой осени третий год пошёл, – устало ответил Гаор.
– Лоб покажи, – потребовала Нянька.
Гаор поднял ладонью волосы, открывая лоб с синей звездой клейма.
– Как же так? – потрясённо покачала головой одна из женщин, – чтоб сына своего…
– Из-за гемов и сына, – недоумевающе сказал кто-то из мужчин.
– Эй, паря, а гемы-то зачем были нужны, чтоб такое сотворить? – спросил ещё кто-то.
Гаор зло усмехнулся.
– Законный сын, наследник, играл в карты, проиграл много, вот меня и продали, чтоб я долг его оплачивал.
– А оплатишь когда? Освободят? – спросил молодой тощий парень, совсем мальчишка по виду.
Гаор, не сдержавшись, выругался с настоящей злобой.
– Как же! Поставят кружок, и буду считаться прирождённым. Ошейник не снимается!
– Это мы знаем, – спокойно сказала Большуха.
И её тон заставил Гаора проглотить уже готовую сорваться с языка ещё более крепкую ругань.
– Ну, Рыжий, так Рыжий, – сказала Нянька, внимательно глядя на него. – Не самое плохое имечко.
– Ну да, – согласились с ней, – господа, быват, и вовсе непотребно прозовут.
– Наш-то ничего, разрешает по-материному зваться.
– Ничо, паря, проживёшь.
– А куда ж я денусь, – улыбнулся, успокаиваясь, Гаор.
– А работал кем?
– Шофёром.
– Это водила, что ль?
– Да, – кивнул Гаор.
– А раньше? Ну, до того?
– Раньше? – переспросил Гаор, – раньше я в армии был, воевал.
Молча сидевший на дальнем конце стола мужчина шевельнулся, и Гаор невольно посмотрел на него. Тёмное узкое, как сдавленное с боков, лицо, чёрные длинные волосы заплетены в две тонкие косы, спадающие с висков вдоль лица и делающие его ещё уже, высокие выступающие углами скулы, опущенные к переносице и вздёрнутые к вискам брови. На смуглой шее почти сливающийся с ней по цвету ошейник с блестящей заклёпкой, на лбу над переносицей синий, перечёркнутый диагональным крестом квадрат. Раб, раз ошейник и клеймо… изменник или пленный… Айгрин?! Откуда?
У Гаора непроизвольно сжались кулаки, и напряглось как перед прыжком тело. Их глаза встретились, и мужчина спросил с характерным гортанным акцентом.
– Ты… воевать?
– Да, – ещё сдерживаясь, ответил Гаор.
– Ты… фронт?
– Да! А ты?..
Айгрин кивнул.
– Я воевать. Я плен, – улыбнулся, оскалив белые зубы, и встал, – ты воевать, ты раб. Я рад.
Гаор рванулся из-за стола навстречу ему. Но драки не получилось. Айгрин обошёл его как неживую преграду, склонил голову, благодаря матерей, и вышел, мягко, без стука прикрыв за собой дверь. Помедлив с мгновение, Гаор сел, понимая, что глупо стоять посреди кухни, когда противник ушёл.
– Кто это? – заставил он себя спросить внешне спокойным тоном.
– Джадд это, – стали объяснять ему.
– Хозяин его откуда-то привёз.
– Так-то он тихий.
– И понимает почти всё, говорит вот только…
– Да он молчком всё.
– А задевать его не след, шалеет он в драке.
– Я ему пошалею, – буркнул Гаор, – а работает кем?
– Да как все мы.
– Так-то он шорничает там…
– Обувку всем чинит…
– Ну и…
Рассказчики замялись, и за всех ответила девчонка, не Трёпка, а другая, поменьше, с белыми волосами, заплетёнными в косички.
– А ещё он порет всех, ну, по слову хозяйскому.
Палач, ну ясно.
– Чего ещё айгрину делать, – хмыкнул Гаор.
Нянька и Большуха переглянулись.
– Никак раньше встречались? – спросила Нянька.
– Воевал я с ними, – ответил Гаор, – с айгринами.
Ответить ему не успели, потому что в кухню вошли ещё две женщины. Одну из них Гаор уже видел во дворе, а вторая, красивая, черноглазая и черноволосая, если бы не ошейник и кружок клейма на лбу, была бы настоящей ургоркой, даже волосы уложены в ургорский узел, а не просто скручены на макушке, как делали у Сторрама. У остальных женщин волосы заплетены в косы, уложенные вокруг головы.
– Вот и крали наши, – радостно зашумели за столом.
– Уложили никак?
– Быстро вы седни.
– Чего так, Милуша?
Милуша, выдернув шпильку, распустила длинные, длиннее, чем обычно у ургорок волосы, и улыбнулась.
– С дороги он, по жене соскучился.
– Ну и в удачу им, – кивнула Нянька, – садитесь, молока выпейте.
– Ой, спасибо, Старшая Мать, – Милуша села за стол, посмотрела на Гаора, – а ты новокупка никак? А прозываешься?
– Рыжий, – ответил Гаор, невольно любуясь ею.
– Эй, паря, – засмеялся чернобородый и светловолосый мужчина, которого остальные называли Чубарём, – на хозяйский каравай рот не разевай.
– От погляда убытку нет, – отмахнулась от него Милуша.
– Да и прибытку не будет, – тихо закончила сидевшая рядом с девчонками женщина.
Гаор уже приготовился к обычному весёлому трёпу, но матери стали разгонять всех на ночь, хотя по ощущениям Гаора время было ещё не очень позднее, у Сторрама он бы только-только на вечернем построении стоял, и весь вечер был бы впереди, но с матерями не спорят.
