— Случайно. Его высочество послал — но не по вашу душу, — ответил я, — Бог с вами — давайте сначала поговорим, а потом я решу, что делать.

В конце концов — такой шанс предоставляется раз в жизни! Поговорить с человеком, которого проклинал или боготворил каждый житель Империи — еще пять лет назад. И почти никто не вспоминал — теперь.

Я даже помог ему забросать поленца в топку. Если бы Новодворский готовил какую-то каверзу и попытался прикончить меня — Тесфайе нашел бы его даже под землей. Тем более, все движения бывшего лидера говорили о каком-то страшном недуге, жуткой надломленности организма. Он едва передвигал ноги, голова его подергивалась, а дыхание вырывалось из легких тяжело, надсадно.

— Под лестницей есть еще кресла. У меня редко бывают гости, я предпочитаю уединенный образ жизни. Мальчик из Зурбагана приезжает раз в три дня на велосипеде — привезти продуктов и убедиться, что я еще не подох. Хотя если я сыграю в ящик — в порту об этом узнают следующим вечером, потому что погаснет маяк. Мальчик обрадуется — его старший брат метит на мое место. Он такой, с придурью, знаете? Собирает модели кораблей производства фабрик Грэя. Всё заставил этими моделями, всю хибару родителей. Мечтает перебраться на маяк, чтобы увешать ими стены вдоль винтовой лестницы. Ну, и получать денежку малую за непыльную работенку... Даже за это место на краю света — конкуренция. Как там говорят тевтоны — воля к жизни? Жизненное пространство? — Новодворский надел на руку толстую матерчатую рукавицу и приподнял крышку утятницы, — Пожалуй, готово. Хотя по моим расчетам должно пройти еще полторы минуты... Так что, господин офицер — убивать меня сейчас будете?

— Сейчас не буду, — сказал я.

Я уже всё понял. Понял, что необходимости стрелять нет. Его вены на локтевых сгибах были исколоты инъекциями, а под лестницей я приметил ампулы из-под морфина. Этот нестарый еще человек, который разменял что-то около полувека, был смертельно болен и держался только на обезбаливающих. Опухоль, чахотка, лепра? Бог его знает. Он уже получил свое, и только силой мощного интеллекта и непоколебимого духа находился в сознании.

— Тогда мы сможем насладиться жарким, и, если пожелаете — откупорьте бутылку вина, вон там, в ящике. Я воздержусь, с меня довольно будет и мяса. И мы сможем побеседовать, да...

Это был очень странный ужин. Мы с Тесом развесили верхнюю одежду сушиться вокруг жаровни и сидели в одном исподнем у легкого раскладного столика, под светом молодой луны, и пили вино, и ели мясо, приготовленное самым ужасным из всех тиранов, которых породил наш кровавый век...

Слушать Новодворского было странно. Он нашел свободные уши и буквально исповедался, изливая душу. Самый влиятельный эмиссар Республики Ассамблей по большому счету не делал скидку на то, с кем говорит. Он произносил речь, автобиографический монолог — в воздух, точно так же, как комментировал приготовление жаркого. Сложно было разделить реальные истории из его жизни и достоверные факты с бредом морфиниста и прихотливыми завихрениями воспаленного сознания. Это была История Революции от одного из ее главных адептов.

Карандаш в моих пальцах едва успевал делать пометки.

По его словам выходило — побывав в плену у имперцев и будучи выменянным на три с половиной тысячи "бывших", которых держали в заложниках в Ямбурге, Новодворский многое понял и переосмыслил. И самым главным выводом было то, что и он сам, и его соратники из "профессиональных" революционеров ратовали ровно за то же самое, за что сражалась Новая Имперская армия и Его Высочество Регент.

Как это пришло ему в голову? Если сложить воедино в более-менее логичном порядке всё, что он бормотал, глядя в огонь жаровни, получалась интересная картина.

Основной темой, которую двигали революционные демократы, раз за разом пытаясь безуспешно расшатать Империю старую, было неравенство. Социальные лифты в виде армии, образования, рыночной экономики и государственной службы они считали недостаточно эффективными и полными сословных и буржуазных рамок. Родовая аристократия, банкиры и промышленники имели куда как больше шансов пристроить своих детей на теплое место, чем крестьянин или конторский служащий. Кумовство и злоупотребление должностными полномочиями были притчей во языцех, которую на вид имперскому административному аппарату не ставил разве что слепой... Особенно остро эта проблема встала во время Великой войны, а Император был слишком мягок, чтобы начать чистки — что и привело сначала к выступлению запасных полков в столице, а потом — во время вынужденного перемирия с Протекторатом — к гражданским беспорядкам в крупных городах и мечтам о буржуазной республике среди богатейших граждан империи .

Долой замшелые устои, свободный мир неотвратим! Колосс покачнулся, и недовольство, которое в военное время держали глубоко внутри, под замком, вырвалось наружу. Люди поверили в шанс всё изменить. И обратили свой полный надежд взор на тех, кто боролся и призывал к радикальным переменам давно. Те, кого раньше считали маргиналами и террористами, вдруг стали пророками, ясновидцами, которые смогут проложить новый курс. И громче всех звучал голос Новодворского. "Долой старый режим!" — вот что во всеуслышание заявил этот голос после того, как заговорщики убили Императора и объявили о создании Республики.

Банкиры, промышленники и царедворцы, почему-то решившие, что народ покорно склонит голову перед новыми дирижерами и примется по-прежнему тянуть лямку обыденности, жестоко ошиблись. По мнению Новодворского — клика заговорщиков не обладала ни одним из необходимых для удержания власти качеств. Не было у них ни ореола древних традиций, как у монарха, ни сил и возможности применять насилие, как у военного командования, ни четкой идеи и мощной харизмы, как у революционных демократов — "синих". Временщики и трех месяцев не продержались после того, как Протекторат нарушил перемирие и прорвал фронт на громадном участке, и занял плацдарм, равный по площади половине его собственной территории... И захватил десятки тысяч пленных, и вывез тысячи и тысячи тонн продовольствия, скрупулезно реквизируя всё, что можно было употребить в пищу пухнущим от голода промышленным тевтонским центрам....

Такого просчета новым владыкам империи "синие" не простили. Потрепанная, едва укрепившаяся на новых рубежах армия зализывала раны, полиция и спецслужбы, обескровленные за месяцы хаоса, были заняты скорее спасением собственных жизней, а не наведением порядка в стране. И Новодворский опубликовал воззвание, ставшее легендарным — "НА УЛИЦЫ!" — так его назвали. Синий прилив затопил города. Народ танцевал, пел, провозглашал скорое наступление всеобщей свободы, равенства и братства. Также декларативно была объявлена Республика Ассамблей — и вдруг всё закрутилось. Идея обрела плоть.

Небольшие группки на местах созывали Ассамблеи, которые объявляли себя представителями народа, брали власть в свои руки и начинали руководить — как могли и как умели. В эти новые представительные органы, конечно, не допускали "бывших" — всех, кто имел хоть какое-то отношение к старому режиму. Никаких имперских чиновников, офицеров! Даже гимназические учителя, корреспонденты государственных газет, священники, почтальоны и дворники городских и уездных управ попали в проскрипционные списки. "Бывших" обвинили виновными во всех бедах — это они довели страну!

Поскольку львиная доля депутатов Ассамблей происходила из людей в целом маргинальных — нищей интеллигенции породы непризнанных гениев, стихийных вожаков толпы, представителей "серого" бизнеса и элементов откровенно околоуголовных — для того, чтобы решать судьбоносные для страны-провинции-уезда вопросы и не отвлекаться на мелочи, им было назначено обеспечение... Назначено решением Ассамблей, конечно же.

Новодворский уверял — имелись среди депутатов и люди приличные. Идеалисты, мечтатели, работяги и пламенные борцы, но...