Он не обернулся.

Он решил покончить с расплывчатыми вещами. Со своей незрелостью.

Утром в понедельник он позвонил офтальмологу с офисом в торговом центре достаточно близко к дому, чтобы доехать на велосипеде, и записался на прием, уже понимая, что не пройдет ни один из его тестов на остроту зрения. Позднее в тот же день он пришел на летнюю тренировку, только чтобы уйти из команды, и проигнорировал все протесты пораженного, сбитого с толку тренера, а потом и протесты Кейтлин, с которой расстался спустя пару часов.

Он не позволил себе даже думать о девушке с балкона.

Теперь он все видел предельно ясно.

Шестнадцать лет спустя

Лучшим временем дня для Элеаноры ДиАнжело Кларк был, к возмущению многих, вовсе не день.

Лучшим временем дня были часы перед рассветом.

Она совсем недавно прониклась такой симпатией к четырем часам утра. Поначалу, после приезда, раннее пробуждение было для нее не столько желанием, но необходимостью. Требованием дней, которые рано начинались и растягивались допоздна, а также последствием нарушений сна. В такие моменты четыре утра ничем не отличалось от любого другого часа: они были темнее в качестве, но не в характере. Очередная сторона мрачного, человечного процесса прощания, пройти через который она не была – и никогда не будет, по ее ощущениям, – готова.

Когда все закончилось, а дневное время наполнилось делами и какими-то формальностями, когда до нее наконец начала доходить реальность ее новой жизни, ее отношение к четырем часам утра начало меняться. Порой она просто сидела с чашкой горячего кофе, уставившись в пространство; горячий пар обдавал заплаканное лицо. Порой просыпалась от беспокойного, дурного сна и выходила через заднюю дверь на балкон, вдыхая свежий, прохладный осенний воздух, словно это лекарство. Порой она сидела за старым письменным столом и составляла списки, которые определяли ее задачи на день и помогали чувствовать себя уверенно в месте, где ей ни разу за всю жизнь не понадобилась уверенность.

Однако день за днем четыре часа утра перешли на более плавный ритм, и Нора подстроилась под него, немного изменив свои импульсивные привычки. В гармонии тишины и мрака она попивала кофе и не выходила на улицу, если было холодно, давая разуму плавно, неспешно проснуться. Списки она писала позже, а в раннее утро просто дышала свободно. Думала и не думала, вспоминала и не вспоминала. Позволяла себе просто быть.

За восемь месяцев просыпаться в четыре утра стало традицией, секретным ритуалом, которому она даже дала имя. Вечером, ложась в кровать, она открывала приложение с часами на телефоне и включала будильник под названием «Золотой час». Затем закрывала глаза и начинала ждать ощущения перезагрузки, которое приносил этот ранний час, нежного приветствия наступающего дня.

Она даже начала думать, что в четыре утра все налаживается.

Кроме.

Кроме одного.

С тех пор прошло уже две с половиной недели, и теперь Нора проводила каждый день именно так, как сейчас: сидя на балконе в пижаме и нервничая.

А все из-за Донни Пастернака.

Нора знала, что так думать нельзя, что так чувствовать нельзя. Кто же обвинит человека в собственной смерти? Особенно такого мирного и доброго, как Донни? Кто будет сидеть и осуждать – соседа, друга, почти родного – человека, который так внезапно и неожиданно, так преждевременно ушел? Кто будет настолько… злиться?

Ответ таков: Нора.

Нора будет.

«Ты не злишься на Донни, – отчитала она себя, – ты понимаешь, что дело в другом».

Она отпила кофе, стараясь уловить ощущение золотого часа. Было прекрасное еще-не-утро: теплое, без влажности, очень приятное, – именно такого она и ждала всю свою первую суровую зиму в Чикаго.

Но не вышло.

Она злилась. Она злилась, психовала, и ей было страшно, потому что тихий, добрый Донни Пастернак умер, а это уже достаточно плохо, особенно так скоро после Нонны. Но, помимо этого, к ней пришло ужасное осознание того, что быть соседкой, подругой и почти членом семьи не значит ровным счетом ничего, когда речь зашла о том, что делать с его квартирой.

Нора никогда не тешила себя иллюзиями о том, что другие думают о старом кирпичном здании на шесть квартир, который стал для нее первым в жизни настоящим домом, хотя за годы характер суждений изменился. Когда она впервые приехала с визитом, родители всю дорогу от аэропорта тихо – если честно, не очень тихо – обсуждали, что Нонна потратила уйму лет и денег на этот «домишко», когда могла после смерти мужа, дедушки Норы, остаться в своем прекрасном доме в пригороде, последний платеж за который был внесен уже давным-давно. Спустя двадцать лет мнения изменились: разве это не самый ветхий дом в районе? Может, ему стоит немного подтянуться, чтобы соответствовать? Неужели никому и в голову не пришло освежить его, сделать немного современнее? Эти полосатые обои в коридорах… они что, из бархата?

Дело в том, что никто не ценил классику. Люди не понимали, что такое преданность!

Нонна всегда так говорила.

Нора прикрыла глаза, задумавшись, что бы Нонна сказала сейчас. Наверное, что Донни был далеко не «люди». Она бы сказала, что доверяла Донни. Что Донни, как и другие жильцы дома, ставшие ей семьей (и совсем не «как»!) за все эти годы, позаботился о том, чтобы квартира перешла в хорошие руки, к тому, кто понимал этот дом. На самом деле так считали все жильцы. В конце концов, Нонна завещала квартиру Норе, потому что знала: внучка позаботится о ней. Она знала, что Нора любит этот дом так же сильно.

– Может, он оставил квартиру кому-то из нас, – сказал Джона неделю назад, на первом собрании жильцов после смерти Донни. Нора стояла у входа, на бетонном полу в подвале прачечной – суровая реальность под подошвами ее кроссовок. Лица соседей светились надеждой, ей вспомнились три неудачные попытки дозвониться до нотариуса Донни.

«Думаю, нам бы уже сказали, – думала она. – Думаю, нам бы сказали, если бы наследником стал один из нас».

Однако Нора не произнесла этого вслух. Она изобразила улыбку и сказала: «Наверное, нам лучше подождать, пока что-то не выяснится», – сжимая устав жильцов с чувством надвигающегося рока. Если это не один из них, она не знала, кто стал наследником. Сколько лет она знала Донни, и он был мирным и добрым, а еще – одиноким. Ни девушки, ни парня, ни друзей, ни семьи за стенами этого дома.

Четыре утра – это слишком рано для очередного звонка нотариусу?

Нора с силой выдохнула, пустив рябь по едва пригубленному кофе темной обжарки. Дело в том, что ей давно пора было перестать предаваться размышлениям в четыре утра. Может, следовало снова составлять списки дел, потому что те неотвеченные звонки точно предвещали неладное: наверняка какая-то безликая фирма по инвестициям в недвижимость прямо сейчас прочесывала записи о смертях в округе Кук[1], ища возможность провернуть какой-нибудь свой трюк. Они могли заявиться на мусоровозке, выкинуть все вещи мирного и доброго Донни Пастернака; они бы точно жаловались на обои в коридоре («Никакой преданности!» – фыркнула откуда-то Нонна). Месяцем позже перед домом красовалась бы табличка «Продается», указывавшая на квартиру Донни, с ценником – и это стало бы началом конца дома, в котором Нонна построила свою вторую жизнь, который – со щепоткой случая и горой усилий – стал одной большой семьей.

Она снова вздохнула – в этот золотой час ситуация была в самом деле «горе мне», – выпрямила ноги и встала с кресла, жестко, прямо, приготовившись. Она не может просто сидеть и ждать… должен быть выход.

В этот момент дверь внизу открылась.

Норе было знакомо утро в четыре часа.

Норе было знакомо утро в четыре часа в этом доме.

Она точно знала, что никто, кроме нее, никогда не выходит на балкон в этот час.

Никто, кроме.

Никто, кроме… кого-то новенького.