В первый день работы я приехал со старшим следователем Потехиной в качестве наставника на свое первое убийство. А потом зашли в отдел допросить свидетелей. Убита была старуха-процентщица. Топором. Клянусь. Так вот: Сева увидел нового следователя и приготовился. Ждать пришлось недолго.
Мы вернулись в отдел и собрались пить чай. Я попросил кружку. И Сева с радостью мне вручил. А потом сказал небрежно: «Ты только поосторожней. Вчера 20 дагестанцев задерживали на рынке. Часа три здесь продержали. А у них там чесотка бушует». Я не то чтобы испугался. Но все в его словах показалось мне логичным. Во всех новостях рассказывали о вспышки чесотки в Дагестане. Я с пониманием кивнул: «Я пойду помою». И два раза с мылом помыл в туалете кружку. А когда я вернулся все уже пили чай. И Сева еще более небрежно продолжил: «С другой стороны, мы им из своих кружек пить не даем». Было очень смешно. Всем, кто уже пил чай. И мне тоже смешно, но я все равно начал мстить.
И мстил несколько раз. И напоминал за что. Сева пытался ответить, но я был на стреме. Потом я забыл уже. А Сева не смог. И теперь каждый раз, когда ему казалось, что я его подкалываю, он мне напоминал всегда про то, что я не могу простить. По-моему, ему просто нравилось вспоминать о своем остроумии. Такие понты наоборот. Типа как я круто тебя сделал, что ты теперь не можешь остановиться. Меня это веселило, потом раздражало, потом опять веселило.
Я поднял трубку и, как только мог неприятно, сказал:
– Не хочешь забрать у меня дело к себе в производство?
– Меня шеф предупредил, что ты так скажешь, – тоже неприятно ответил Голов, – велел идти к тебе на помощь.
– А зам ничего не сказал, я только что с ним говорил.
– А он еще не в курсе. Сейчас пойду доложу. И выезжаю. К обеду надо обязательно успеть. Вы пойдете в «Узбечку»? Мне манты оттуда круглосуточно снятся, – сказал без намека на иронию Игорь.
Очень серьезно сказал. Игорь страдал чем-то вроде булимии. Он всегда готов был есть. Всегда помнил, где и что можно съесть. За каким углом торгуют пирожками, в каком магазине есть кулинария с котлетами, где пирожное картошка с лимонной цедрой (вот гадость), а где пирожное картошка залито шоколадом (это отвратительно). Слухи ходили, что когда он дежурил по городу, то проверял все холодильники, если кого-то убили на квартире, и все съедал. В это я не верю, но стоило только порезать бутерброды и сложить их горкой на тарелке, как Игорь начинал их есть. Быстро, часто и почти не жуя, это факт. А когда его упрекали в нежелании подождать остальных, вполне справедливо замечал, что остальные будут не есть, а закусывать. А он никогда не закусывает потому, что никогда не пьет.
– Погоди. Сейчас подумаю. Может, какой-нибудь обыск надо получить.
– Может, не надо? – голос Голова стал чрезмерно печальным.
– Вы все передо мной виноваты. Особенно ты. Два адреса – и забыто.
Надо признаться, наш прокурор не любил подписывать ордера на обыски. Но я пока не понимал, что мне обыскивать и зачем. И вообще было полное ощущение, что у нас ничего нет и не будет.
В ожидании всегда голодного Голова, который с радостью дал себя послать на помощь ближе к обеду, я опять заснул. Рубанулся минут на двадцать в кабинете Севы. Прям положил трубку – и сразу вырубился: как сидел в кресле, так и обмяк. Ничего нет полезней второго утреннего сна с похмелья. Я проснулся звонкий и подвижный во всех суставах. С еще более ярким чувством голода и желанием физической культуры. Много бы я дал сейчас, чтобы так просыпаться хотя бы иногда. Как я малодушно спал в самое рабочее время, никто не видел. Можно будет сказать, что говорил по телефону. Хотя, если честно, я вряд ли был кому-то нужен. Был бы нужен, уже нашли бы. Трудно потерять следователя прокуратуры в одном отдельном отделе милиции. В дверях я столкнулся с соседом Севы по кабинету – пузатым и шумным украинцем Петренко. Он слегка придавил меня в проеме животом и довольный хохотнул:
– Шо-то малый пошел прокурор. Раздавишь и не пометишь.
С начальством и людьми Петренко говорил на обычном русском. С остальными – на своем абсолютно диком суржике, который искренне считал украинским языком. Так ему самому казалось правильным. Если Петренко перешел с тобой на суржик, значит, делает вид, что ты свой. Реально своим у него был только один человек, и тот – жена.
– В японской полиции выгоняют с работы, у кого талия больше девяноста сантиметров, – сказал я, внимательно разглядывая сверху украинский живот, который меня так тепло и плотно придавил.
– Так що вони едят? Рис и траву. Мы их все одно на сале и картопле обыграем.
С этим поспорить было сложно. Петренко в армии был, конечно, старшим сержантом. А при демобилизации получил звание старшины за особые заслуги перед артиллерией. Эта продольная полоска на погонах давала право пойти на работу в милицию с сохранением воинского звания, то есть старшиной. Это уже обещало дать старт мощнейшей карьере. Но Петренко совершил первую большую ошибку. Он пошел работать в московскую милицию. Когда спохватился, было уже поздно. Девушка, которая ждала его из армии в родном селе, приехала к нему в Москву, стала его женой и совершенно больше не собиралась уезжать. Союз развалился. Начал расти живот, а азербайджанцы, торгующие фруктами, понесли, тогда еще участковому Петренко, первые премиальные. И ему пришлось смириться. Но тут же он совершил вторую большую ошибку. Перешел работать оперуполномоченным, где перспективы получить большие звездочки казались ближе. Потом участковым разрешили давать за выслугу целых подполковников. А дорасти до подполковника в розыске еще надо поработать. Никого не зашибить, ничего не потерять, никуда не выстрелить, никуда не попасть, если выстрелил. И Петренко иногда любил вздохнуть о своих больших ошибках. О том, как ему было хорошо работать участковым. И о том, какая у него была бы жизнь, если бы он не позарился на огни большого города, а пошел бы работать старшиной в милицию ближайшего к родному селу города Малая Виска.
Ходили слухи, что все ларьки у метро принадлежали его родственникам и кумовьям. Это было очень похоже на Петренко. Метро было на территории другого отдела. Никакого палева. Но он рядом – при хозяйстве.
Я шел в сторону рекреации, где должно было идти перманентное совещание, но меня догнал Гоша со стажером.
– Пойдем к Евсееву. Покажу чего.
И показал. Пистолет системы Стечкина в целлофановом пакете.
– Где взял? – довольно хладнокровно поинтересовался Евсеев.
– У кладбища. Проверили со стажером еще раз. Там в урне под утренними бычками и нашли.
– Аккуратисты, – заметил Евсеев про убийц. – Могли бы сразу сбросить. А мы почему не нашли?
– Это на автобусной остановке. От входа метров пятьдесят. Мы мимо ехали. На удачу проверили.
Надо признаться, простая милицейская удача, или чуйка, была при Гоше всегда. Но я не удержался и тяжело вздохнул. Все посмотрели на меня.
– Залепите мне воском глаза. Залейте воском уши. И тогда обсуждайте. Ну сколько можно быть такими раздолбаями! А что, если случится невероятное и вы же сами и раскроете дело? Гоша, вот ты и раскроешь. А оружие не изъято. Ты его просто взял и принес в пакетике, как пирожки с рынка. Неужели было трудно послать за мной и на улице найти понятых? Ну, еще 20 минут полежал бы ствол с окурками, – не сказал я.
А сказать ничего не успел, потому что в кабинет зашел упругой походкой Сева и мгновенно схватил пистолет со стола:
– Ого! Стечкин! А чего он такой грязный?
Но Гоша бескомпромиссно взял Севу за руку, отобрал пакет с пистолетом и довольно сурово сообщил:
– Похоже, из него завалили Рюрика.
– Да ладно? Откуда? Мы же его не нашли!
– А мы нашли, – и, повернувшись ко мне, добавил немного даже заискивающе Гоша, – Сева только за пакет подержал. Все нормально.
Я лично ничего нормального не видел. Могли нормально изъять оружие. Нормально все оформить. А теперь я буду вместе с товарищами милиционерами нарушать все, что можно нарушить, а можно было вообще не нарушать. Я опять тяжело вздохнул.
