Индейцы достигли подножия лестницы. Фигура огромного вожака замаячила в дверном проеме коридора, и ноша со зловещим стуком упала с последней ступеньки на пол. Последовала минутная пауза, пока я видел, как индеец повернулся и наклонился, чтобы помочь своему товарищу. Затем процессия снова двинулась вперед, вошла в комнату слева от меня и начала медленно обходить стол с моей стороны. Вожак был уже позади меня, а его спутник, волочивший за собой по полу ношу, неясные очертания которой я смутно различал, был точно передо мной, когда кавалькада остановилась как вкопанная. В тот же миг, со странной внезапностью грозы, плеск дождя совсем прекратился, и ветер стих в полной тишине.

На пять секунд мне показалось, что мое сердце перестало биться, а потом случилось самое худшее. Двойная вспышка молнии осветила комнату и ее содержимое с беспощадной яркостью.

Огромный индейский вождь стоял в нескольких футах от меня справа. Одна нога была вытянута вперед в процессе совершения шага. Его огромные плечи были повернуты к его спутнику, и во всей их великолепной свирепости я видел очертания его черт. Его взгляд был устремлен на ношу, которую его товарищ волочил по полу; но его профиль с большим орлиным носом, высокими скулами, прямыми черными волосами и смелым подбородком в тот краткий миг запечатлелся в моем мозгу, чтобы никогда больше не исчезнуть.

Карликовыми по сравнению с этой гигантской фигурой казались пропорции другого индейца, который в двенадцати дюймах от моего лица склонился над предметом, который он тащил, в позе, придававшей его персоне дополнительный ужас уродства. И ноша, лежавшая на широкой кедровой ветке, которую он держал и тащил за длинный стебель, была телом белого человека. Скальп был аккуратно приподнят, и кровь широким пятном лежала на щеках и лбу.

Затем, впервые за ту ночь, ужас, который парализовал мои мышцы и волю, снял свои нечестивые чары с моей души. С громким криком я протянул руки, чтобы схватить большого индейца за горло, и, хватая только воздух, без сознания повалился на землю.

Я узнал тело, и лицо было моим собственным!....

Был яркий дневной свет, когда мужской голос привел меня в сознание. Я лежал там, где упал, а фермер стоял в комнате с буханками хлеба в руках. Ужас той ночи все еще был в моем сердце, и когда поселенец из Блаффа помог мне подняться на ноги и поднял упавшую вместе со мной винтовку, задавая множество вопросов и выражая соболезнования, я полагаю, что мои краткие ответы не были ни самоочевидными, ни даже вразумительными.

В тот день, после тщательных и бесплодных поисков в доме, я покинул остров и отправился провести свои последние десять дней с фермером; и когда пришло время мне уезжать, необходимое чтение было завершено, и мои нервы полностью восстановили равновесие.

В день моего отъезда фермер рано сел в свою большую лодку с моими пожитками, чтобы доплыть до мыса, расположенного в двенадцати милях от нас, где два раза в неделю ходил маленький пароход для размещения охотников. Ближе к вечеру я отправился в другом направлении на своем каноэ, желая еще раз увидеть остров, где я стал жертвой столь странного происшествия.

Я прибыл туда и совершил экскурсию по острову. Я также обыскал маленький домик, и не без странного ощущения в моем сердце я вошел в маленькую спальню наверху. Казалось, в этом не было ничего необычного.

Сразу после того, как я снова сел в лодку, я увидел каноэ, скользящее впереди меня по изгибу острова. Каноэ было необычным зрелищем в это время года, а это, казалось, появилось из ниоткуда. Немного изменив свой курс, я наблюдал, как оно исчезает за следующей выступающей точкой скалы. У него были высокие изогнутые луки, и в нем сидели два индейца. С некоторым волнением я задержался, чтобы посмотреть, не появится ли оно снова с другой стороны острова; и менее чем через пять минут оно появилось в поле зрения. Между нами было меньше двухсот ярдов, и индейцы, сидя на корточках, быстро гребли в моем направлении.

Я никогда в жизни не греб быстрее, чем в эти следующие несколько минут. Когда я повернулся, чтобы посмотреть снова, индейцы изменили свой курс и снова огибали остров.

Солнце садилось за леса на материке, и багровые облака заката отражались в водах озера, когда я оглянулся в последний раз и увидел большое каноэ из коры и двух его смуглых пассажиров, все еще огибающих остров. Затем тени быстро сгустились; озеро почернело, и ночной ветер впервые подул мне в лицо, когда я повернул за угол, и выступающий утес скрыл от моего взгляда и остров, и каноэ.

Джим Шортхаус был из тех парней, которые всегда все портят. Все, с чем соприкасались его руки или разум, выходило из такого контакта в состоянии безусловного и непоправимого беспорядка. Его студенческие годы были сплошным хаосом: он дважды возвращался в деревню. Его школьные годы были сплошным беспорядком: он посещал полдюжины школ, каждая из которых передавала его следующему учреждению с худшим характером и в более развитом состоянии беспорядка. Его раннее детство было таким беспорядком, что в тетрадях и словарях пишется с большой буквы "Б", а его детство – тьфу! было воплощением воющего, визжащего беспорядка.

Однако в возрасте сорока лет в его беспокойной жизни произошли перемены, когда он встретил девушку, у которой было полмиллиона собственных средств, которая согласилась выйти за него замуж и которой очень скоро удалось привести его самое беспорядочное существование в состояние относительного порядка и системы.

Некоторые происшествия, важные и не очень, из жизни Джима никогда бы не были рассказаны здесь, если бы не тот факт, что, попадая в свои "переделки" и снова выбираясь из них, он преуспел в том, чтобы погружаться в атмосферу необычных обстоятельств и странных происшествий. Он притягивал на свой путь любопытные жизненные приключения так же неизменно, как мясо привлекает мух, а варенье – ос. Своим опытом он обязан, так сказать, мясу с джемом в своей жизни. С женитьбой интерес к его жизни исчез для всех, кроме одного человека, и его путь стал регулярным, как у солнца, а не беспорядочным, как у кометы.

Первое переживание в порядке времени, о котором он рассказал мне, показывает, что где-то подспудно за его расстроенной нервной системой скрывались психические восприятия необычного порядка. Примерно в возрасте двадцати двух лет – я думаю, после его второго переезда в деревню – кошелек и терпение его отца в равной степени иссякли, и Джим оказался на мели в большом американском городе. И единственная одежда, в которой не было дырок, благополучно хранилась в гардеробе его дяди.

Тщательное размышление на скамейке в одном из городских парков привело его к выводу, что единственное, что нужно сделать, – это убедить городского редактора одного из ежедневных журналов в том, что он обладает наблюдательным умом и готовым пером и что он может "хорошо поработать для вашей газеты, сэр, как репортер". Затем он сделал это, встав под самым неестественным углом между редактором и окном, чтобы скрыть местонахождение дырок.

– Полагаю, нам придется дать вам недельный испытательный срок, – сказал редактор, который, всегда находясь в поиске подходящего материала, брал таким образом целые стаи людей и удерживал в среднем по одному человеку на каждую стаю. Во всяком случае, это дало Джиму Шортхаусу средства зашить дыры и облегчить дядин гардероб от его бремени.

Затем он отправился на поиски жилья; и в этом процессе его уникальные характеристики, о которых уже говорилось, – то, что теософы назвали бы его Кармой, – начали безошибочно заявлять о себе, поскольку именно в доме, который он в конечном итоге выбрал, произошла эта печальная история.

В американских городах нет никаких "раскопок". Альтернативы для людей с небольшим доходом достаточно мрачны – комнаты в пансионе, где подают еду, или в общежитии, где не подают еду – даже завтрак. Богатые люди, конечно, живут во дворцах, но Джим не имел никакого отношения к счастливчикам. Его горизонт был ограничен пансионами и ночлежными домами; и из-за необходимой нерегулярности его питания и часов он выбрал последнее.