«Нас почитают умершими, но мы живы».

Из 2-го послания к коринфянам апостола Павла, глава 6, стих 8

«Где я?» Этот вопрос возник в голове Семёна Васильевича Околоткова сразу, как только понял, что желание покончить с жизнью по какой-то причине не сбылось. Можно было бы предположить, что оказался в загробном мире, но в подобные нелепицы он не верил, поэтому и задал вопрос по существу, для надёжности повторив его вслух громко и отчётливо, чтобы не возникло никаких двусмысленностей и экивоков:

– Так где же я?

Другой бы на его месте для начала открыл глаза, тогда, возможно, многое стало бы понятно, но Семён Васильевич рассуждал иначе: а что, если случилось нечто ужасное, что-то такое, чего и злейшему врагу не пожелаешь? Кто знает, вдруг душа переселилась в какого-нибудь монстра или того хуже – в отвратительного слизняка? Такую возможность Семён Васильевич вполне допускал, как и любую другую гадость, которая могла бы с ним произойти по вине известных лиц, облечённых властью. Вот потому и лежал, зажмурившись, даже после того, как открылась дверь и раздался звук шагов.

Судя по всему, это была женщина – цокот её каблучков ни с чем не спутаешь. Это обстоятельство, никак не соответствующее пребыванию в камере для пыток, позволило Семёну Васильевичу приоткрыть один глаз – надо же убедиться в том, что не обманулся в своих ожиданиях, и худшие предположения не оправдались.

Так и есть! Оказалось, что лежит он голый на диване, всё вроде бы на месте – руки, ноги, голова. Перед ним стоит девица в мини-юбке, в её руках поднос, а на лице, как и положено горничной или сиделке, застыла весьма приятная улыбка. Какой национальности, сразу и не разберёшь – глаза слегка раскосые, но кожа белая. Фигура стройная, но по всем параметрам ей далеко до топ-модели. В общем прехорошенькая! Это ещё более обнадёжило – похоже, не всё так плохо и нет видимых причин предполагать, что оказался в окружении закоренелых извращенцев. Тем более, еда на подносе вроде бы вполне съедобная – чай, бутерброды с колбасой и сыром. Семён Васильевич слегка воспрял духом, особенно приятно, что девица подала ему халат – негоже демонстрировать своё естество пред такой прелестницей, а то ведь в распутстве обвинят. И тут услышал странные слова:

– Дорогой гость! Добро пожаловать в Закулисье!

Сразу не удалось связать одно с другим, поэтому и переспросил, предположив, что спросонья не расслышал:

– Куда, куда?

– Так в Закулисье же, – ничуть не удивившись вопросу, ответила девица.

– Это что, страна такая?

– Ну да! Есть, к примеру, Зазеркалье, Забугорье, Забубенье, а мы с вами находимся тут, в гостеприимном Закулисье.

Потребовалось время, чтобы как-то освоиться в этой ситуации – ведь, что ни слово, то новая загадка. И только слегка перекусив, Семён Васильевич решился на дальнейшие расспросы:

– И как у вас тут всё устроено? Демократия или диктатура?

Девица, хоть внешне и не походила на юриста или политолога, отвечала без запинки – сразу видно, что вполне подкована в том, что касается здешней конституции, если таковая есть:

– У нас Триумвират. В основе системы управления Закулисьем реальное разделение властей. Один правитель решает, кому какие положены права, другой следит за исполнением обязанностей, а третий выносит приговор.

Как-то само собой, то есть помимо воли вырвалось:

– А приговор за что?

Всё потому, что кое-какие опасения ещё остались. Однако девица сразу успокоила:

– Это если кто-то провинился, но к дорогим гостям отношение совсем другое. Вам ничего здесь не грозит.

Семён Васильевич не стал спрашивать, за что такая милость, – а ну как передумает? И всё же эпитет «дорогой» как-то не вязался с тем, что произошло совсем недавно, когда висел в петле, понемногу расставаясь с жизнью. Впрочем, девица тут же разъяснила, что к чему, словно бы читала его мысли:

– Причина в том, что по решению Триумвирата нынешний год в Закулисье посвящён заботе о писателях. Своих, к сожалению, давно уж нет, поэтому рады всем новоприбывшим.

– И много их, то есть таких, как я?

– Да, в общем-то, не густо. Трое застрелились, пятеро наглотались морфия… – и словно опровергая ужасную догадку, которая вот-вот могла возникнуть в голове Семёна Васильевича, уточнила: – Вы только не подумайте, что с жизнью они покончили здесь, в Закулисье. Нет-нет, у нас эфтаназия и суицид категорически запрещены! Но если есть возможность заполучить писателя-самоубийцу, мы это делаем с превеликим удовольствием. Ну вот и ваше нежданное прибытие оказалось очень кстати. Тем более, что это просто уникальный случай! Таких особенных, как вы, в нашей коллекции больше нет.

Приятно слышать, когда хвалят, даже если комплимент, что называется, с душком:

– Ну, это вы слегка переборщили.

– Вовсе нет! Ведь вы единственный писатель, который покончил с жизнью столь оригинальным способом. Это же какое мужество надо иметь, чтобы накинуть петлю на собственную шею!

«Что правда, то правда – нелегко стоять на табурете, мысленно подводя итог прожитым годам! Однако, если здесь такой почёт и уважение к висельникам, могли бы предложить что-то повкуснее колбасы и сыра – я бы не отказался, например, от бутерброда с паюсной икрой… Увы, при таком отношении к интеллектуалам не следует удивляться тому, что в Закулисье нет своих писателей – одни наверняка едят икру от пуза, причём столовой ложкой, ну а другим, изволите ли видеть, фигу с маслом подают. Скорее всего, писатели здесь вовсе не нужны – кто знает, что они напишут? Замучаешься каждую рукопись проверять на соответствие указаниям властей, а каждого писателя – на лояльность. Проще литературное творчество напрочь запретить».

Такие не вполне своевременные мысли пронеслись в голове Семёна Васильевича, а всё потому, что так и не дождался слов, которых только и ждёт непризнанный писатель. Вот если бы речь зашла о рейтинге продаж его книг, тогда возникли бы совсем другие ощущения – тогда и костромской сыр мог показаться вкуснее осетрины.

И тут случилось нечто такое, чего Семён Васильевич не мог представить, даже если бы напряг всё своё не очень-то богатое воображения. А дело в том, что, пока он, для надёжности прикрыв глаза, разбирался с собственными мыслями, девица куда-то испарилась, и перед ним теперь стоял сам «Папа Хэм».

– Сеня, дорогой! Как же я рад встретить собрата по перу в этой глухомани!

Если тебя называет по имени автор романов «Прощай, оружие!» и «По ком звонит колокол», это что-нибудь да значит. По крайней мере, едва придя в себя после приветственных слов нобелевского лауреата, можно позволить себе ответную любезность:

– Здравствуй, Хэм! Тебя-то каким ветром сюда занесло?

Что удивительно, Эрнест Хемингуэй всё понял, хотя по-английски Сеня говорил последний раз лет двадцать пять назад на русско-японском симпозиуме, посвящённом проблеме сохранения окружающей среды. Тогда мало кто друг друга понимал, но все кивали головой, изображая безусловное согласие. Ну а как иначе, если никому не хочется жить в заваленных отходами городах и дышать воздухом, отравленным выхлопными газами? Вот и теперь два писателя оказались в ситуации, которая как нельзя более способствовала их сближению, несмотря на различие в политических взглядах и несопоставимый уровень популярности у публики.

Надо признать, что с учётом значительной разницы в возрасте, и соответственно времени расставания с жизнью, Сенин вопрос прозвучал вполне логично – одно дело писатель, который ещё совсем недавно висел в своей квартире на крюке, предназначенном для люстры, и совсем другое – это Хэм, который продырявил себе голову много лет назад, когда Сеня ещё учился в десятом классе средней школы. Слишком уж невероятной казалась эта встреча! Но, судя по всему, Хэма такие обстоятельства нисколько не смутили, причём, что удивительно, он перешёл на русский и говорил так, будто это с детских лет его родной язык, вот только картавое «р» выдавало в нём выходца с Британских островов: