– Ах, боже мой, да, – отвечал я смиренно, – это было сегодня вечером, когда я снова увидел Юлию.

– Юлию? – неприятно взвизгнул мой собеседник, причем лицо его передернулось и снова вдруг сделалось старым.

– О, оставьте меня в покое, пожалуйста, милейший, завесьте зеркало! – сказал он, совершенно ослабев и оглядываясь на подушку. Тогда я сказал:

– Имя моей навеки погибшей любви, по-видимому, воскрешает в вас странные воспоминания, которые заметно изменяют приятные черты вашего лица. Но я надеюсь спокойно провести с вами ночь и поэтому сейчас завешу зеркало и тоже лягу в постель. – Маленький человек выпрямился, посмотрел на меня кротким и добрым взглядом своего юношеского лица, взял мою руку и сказал, слегка ее пожав:

– Спите спокойно, я вижу, что мы товарищи по несчастью.

– Так и вы тоже?

– Юлия, Джульетта… Будь что будет, но вы имеете надо мной неотразимую власть, я не могу иначе, я должен открыть вам мою сокровеннейшую тайну, – после вы можете меня презирать и ненавидеть.

С этими словами он медленно встал, завернулся в белый халат и тихо, точно привидение, проскользнул к зеркалу, перед которым остановился. Но зеркало чисто и ясно отражало обе свечи, обстановку комнаты и меня самого, но фигуры маленького человека там не было видно, ни один луч не отражал его низко склоненную голову. Он подошел ко мне, лицо его выражало глубочайшее отчаяние, он пожал мне руку и сказал:

– Теперь вы знаете мое безмерное несчастье; Шлемиль, эта чистая, добрая душа, достоин зависти сравнительно с таким отверженцем, как я. Он легкомысленно продал свою тень, а я… я отдал свое отражение в зеркале ей, ей! О-о-о!

С глубоким стоном, закрыв глаза руками, шатаясь, подошел он к постели, в которую сейчас же бросился. Я стоял неподвижно. Гнев, презрение, ужас, участие, сострадание – я сам не знаю, что поднялось в моей душе за и против этого человека. Но он очень скоро начал так приятно и мелодично похрапывать, что я не мог противостоять этим звукам. Быстро завесил я зеркало, потушил свечи, бросился в постель и скоро заснул глубоким сном. Должно быть, было уже утро, когда меня разбудил ослепительный свет. Я открыл глаза и увидел маленького человека, который сидел у стола в белом халате и ночном колпаке, повернувшись ко мне спиной, и усердно писал при зажженных свечах. Он похож был на привиденье, и на меня напал ужас; но сон сейчас же овладел мной и снова перенес меня к советнику, где я сидел на оттоманке рядом с Юлией. Но скоро мне показалось, что все общество не более как шуточная рождественская выставка в лавке Фукса, Вейде, Шоха или еще где-то, а сам советник – изящная фигурка из камеди с жабо из почтовой бумаги. Все выше и выше вырастали деревья и розовые кусты. Юлия стояла и протягивала мне хрустальный бокал, из которого вспыхивали голубые огоньки. Кто-то дернул меня за руку, это был маленький человек, который стоял за мной со старческим лицом и шептал:

– Не пей, не пей! Посмотри на нее! Разве ты не видел ее на предостерегающих рисунках Брейгеля, Калло и Рембранда? – Я испугался Юлии, потому что ее одежда с богатыми складками и пышными рукавами и головной убор действительно напоминали соблазнительных женщин, окруженных адскими зверями, изображенных на картинах тех мастеров.

– Чего ты боишься? – сказала Юлия. – Ведь я совершенно завладела тобой и твоим изображением.

Я схватил бокал, но маленький человек вскочил мне на плечи, как белка, и начал мешать хвостом пламя, противно визжа:

– Не пей! Не пей!

Но тут все сахарные фигурки с выставки ожили и комично задвигали ручками и ножками, а советник из камеди засеменил прямо на меня и крикнул тоненьким голоском:

– К чему весь этот шум, милейший? К чему весь этот шум? Потрудитесь только встать на ноги, потому что я давно уже замечаю, что вы шагаете через столы и стулья. – Маленький человек пропал, у Юлии не было больше в руках бокала.

– Отчего же ты не хотел пить? – сказала она. – Разве чистое пламя, что сияло из бокала, не было тем поцелуем, что я тогда тебе подарила?

Я хотел прижать ее к сердцу, но тут вошел Шлемиль и сказал:

– Это Мина, которая вышла замуж за Раскаля. – Он раздавил ногами несколько сахарных фигур, которые громко стонали. Но вот они все прибывают, их уже сотни и тысячи, они семенят вокруг меня и по мне пестрой безобразной толпой и жужжат, как пчелиный рой. Советник пролез до самого моего галстуха и затягивает его все крепче и крепче.

– Проклятый советник! – кричу я и просыпаюсь. В комнате совсем светло, уж 11 часов утра.

«Вся эта история с маленьким человеком была тоже не более как живой сон», – подумал я в ту самую минуту, как вошедший с завтраком кельнер сказал мне, что неизвестный господин, спавший в одной комнате со мной, уехал рано утром и очень просил мне кланяться. На столе, за которым сидел ночью призрачный человек, нашел я только что исписанный лист, содержанием которого я поделюсь с тобой, так как это и есть, без сомнения, чудесная история маленького человека.

Наконец дело дошло до того, что Эразм Спикхер мог исполнить желание, которое всю жизнь лелеял в душе. С веселым сердцем и туго набитым кошельком сел он в экипаж, чтобы покинуть свою северную родину и отправиться в прекрасную, теплую Италию. Его добрая, милая жена проливала слезы. Тщательно утерев нос и рот маленькому Разму, она поднесла его к экипажу, чтобы отец хорошенько поцеловал его на прощанье.

– Прощай, мой милый Эразм Спикхер, – рыдая, сказала жена, – я хорошо сберегу тебе дом, думай только побольше обо мне, останься мне верен и не потеряй свою прекрасную дорожную ермолку, если начнешь кивать головой во сне, как часто бывает с тобой во время пути.

Спикхер обещал.

В прекрасной Флоренции Эразм нашел соотечественников, которые, полные жизни и юношеского пыла, предавались роскошным удовольствиям, для которых столько случаев в этой дивной стране. Он оказался славным товарищем, и стали устраиваться веселые пирушки, которым придавал особый размах необыкновенно веселый нрав Спикхера и его талант соединять безумную резвость с вдумчивостью. И вот однажды молодые люди (Эразму было всего 27 лет, и он, конечно, мог считаться в числе таковых) устроили веселый ночной праздник в освещенном боскете великолепного душистого сада. Всякий, кроме Эразма, привел с собой прелестную донну. Мужчины надели изящные старонемецкие костюмы, женщины были в пестрых ярких платьях, всякая оделась по-своему, вполне фантастично, так что они имели вид прелестных подвижных цветов. Когда та или другая начинала петь итальянскую песню при шепоте струн мандолины, то мужчины с веселым звоном стаканов, полных сиракузским вином, отвечали громкой немецкой застольной песней. Ведь Италия – страна любви. Вечерний ветер шептал в листве, точно тоскливо вздыхая; как звуки любви, неслись по боскету ароматы апельсинных и жасминных деревьев, сливаясь с задорной игрой, которую завели прекрасные женщины, пуская в ход изящное шутовство, присущее одним итальянкам.

Все живее и громче становилось веселье. Самый пламенный юноша, Фридрих, поднялся с места. Обнимая одной рукой свою донну и высоко поднявши другую со стаканом искристого сиракузского вина, он воскликнул:

– Где можно найти небесную радость и блаженство, как не с вами, прекрасные, дивные, итальянские женщины! Вы – сама любовь! Но ты, Эразм, кажется, этого не чувствуешь, – продолжал он, – против всякого уговора и обычая, ты не привел на наш праздник никакой донны, но, кроме того, ты сегодня так мрачен и молчалив, что, если бы не так отважно пил и пел, я мог бы подумать, что ты вдруг превратился в скучного меланхолика.

– Я должен признаться, Фридрих, – ответил Эразм, – что я не могу радоваться таким образом. Ты ведь знаешь, что я оставил дома милую, добрую жену, которую люблю всем сердцем, я изменил бы ей, если бы ради пустой забавы хотя бы на один вечер избрал себе донну. Вы – холостые юноши, это другое дело, но я – отец семейства.