Но теперь я бываю здесь только наездами.

Меня вышел встречать Найджел Дункан, давнишний дворецкий нашей семьи и по совместительству семейный адвокат – вот такая причудливая смесь. У него лысая макушка, которую он тщательно прикрывает остатками волос, и двойной подбородок. Он предпочитает одеваться во все серое. На нем серые спортивные штаны с логотипом Университета Вилланова, завязанные на объемистом животе, и такая же серая толстовка с капюшоном и надписью «Penn» на груди.

– Миленький у тебя прикид. – Я награждаю его хмурым взглядом.

– Мастеру Вину предпочтительнее видеть меня во фраке? – Найджел отвешивает изящный поклон.

Найджел считает себя остроумным.

– Никак у тебя на ногах конверсы от Чака Тейлора? – Я указываю на его кеды.

– Да. Шикарная обувка.

– Если ты в восьмом классе.

– Ай! – морщится он и добавляет: – Мы тебя не ждали, мастер Вин.

Он постоянно дразнит меня, называя «мастером». Я позволяю.

– Сам не ожидал, что прилечу.

– Все в порядке?

– В полнейшем.

Иногда кажется, что у Найджела английское произношение, но в нем ни капли английской крови. Он родился в этом поместье. Его отец работал на моего деда, как сейчас сам Найджел работает на моего отца. Но его жизненный путь не повторяет судьбу Дункана-старшего. Мой отец оплатил его учебу в Пенсильванском университете и юридическом колледже. С одной стороны, он хотел дать Найджелу больше жизненных перспектив, чем имеет обычный дворецкий, а с другой – связал по рукам и ногам обязательством до конца дней оставаться в Локвуде, продолжая семейную традицию.

К вашему сведению: богатые великолепно умеют пользоваться щедростью для получения желаемого.

– Ты останешься на ночь? – спрашивает Найджел.

– Нет.

– Твой отец еще спит.

– Не надо его будить.

Мы идем к дому. Найджелу хочется узнать причину моего визита, но подобных вопросов он не задает.

– А знаешь, твоя одежда сливается с камнями здания, – замечаю я.

– Потому я и ношу серое. Это камуфляж.

Я бросаю мимолетный взгляд на конюшню. Найджел это замечает, но не подает вида.

– Вскоре сюда подъедет Патриша, – говорю я.

Найджел останавливается и поворачивается ко мне:

– Речь о твоей двоюродной сестре?

– О ней.

– Надо же.

– Ты проводишь ее в гостиную?

Я поднимаюсь по каменным ступеням и вхожу в гостиную. Здесь до сих пор чувствуется слабый запах трубочного табака. Я знаю, что такое невозможно. Почти сорок лет здесь никто не курил трубку. Мозг лишь создает ложные картины, звуки и еще чаще – запахи. Однако я на самом деле чувствую этот запах. Возможно, запахи могут сохраняться десятками лет, особенно те, которые нам дороги.

Я подхожу к камину и смотрю на пустую раму, висящую на месте украденной картины Вермеера. «Чтение» Пикассо находилось на противоположной стене. Общая стоимость «Локвудской коллекции» составляла триста миллионов долларов всего за две картины.

За спиной слышится стук каблуков по мраморному полу.

Кеды старины Чака Тейлора такого звука не производят.

Найджел откашливается. Я продолжаю стоять спиной.

– Прикажешь доложить о ее прибытии?

Я поворачиваюсь и вижу ее. Мою двоюродную сестру Патришу.

Ее взгляд обходит гостиную и только потом останавливается на мне.

– Странно вернуться сюда, – произносит она.

– Это было слишком давно, – говорю я.

– Я того же мнения, – добавляет Найджел.

Мы оба смотрим на него. Он понимает намек:

– Я буду наверху. Зовите, если понадоблюсь.

Выходя, он закрывает массивные двустворчатые двери, и те издают зловещий стук. Какое-то время мы с Патришей стоим молча. Ей, как и вашему покорному слуге, за сорок. Наши отцы были родными братьями. Виндзор Второй и Олдрич оба были светлокожими и светловолосыми, опять-таки как ваш покорный слуга. Но Патриша пошла в свою мать Алину, бразильянку родом из города Форталеза. В семье разразился скандал, когда дядя Олдрич вернулся из затяжного благотворительного турне по Южной Америке и привез с собой двадцатилетнюю красавицу. У Патриши короткая изысканная стрижка. Она приехала в синем платье, простом и одновременно шикарном. У нее сверкающие миндалевидные глаза. Обычное выражение ее лица… не хочется пользоваться штампом «стервозное»; нет, оно захватывающе меланхоличное и удивительно красивое. Добавлю, что у нее привлекательная, телегеничная фигура.

– Так что случилось? – спрашивает Патриша.

– Вермеер нашелся.

– Серьезно?

Чувствуется, новость ее ошеломила.

Я рассказываю про барахольщика, башню в «Бересфорде» и убийство. Я не отличаюсь ни утонченностью, ни тактом и сейчас собираюсь с силами, чтобы сказать главное. Патриша пристально смотрит на меня, и я снова падаю во временной портал. В детстве мы часами лазали по окрестностям Локвуда. Мы играли в прятки. Катались на лошадях. Плавали в пруду и озере. Играли в шахматы и нарды и овладевали премудростями игры в гольф и теннис. Когда на Локвуд накатывали волны напыщенности и угрюмости, а такое случалось сплошь и рядом, Патриша просто смотрела на меня и закатывала глаза, отчего я невольно улыбался.

За свою жизнь я признался в любви всего одному человеку. Всего одному.

Это признание не было адресовано какой-то особой женщине, которой удалось разбить мне сердце. Мое сердце ни разу не разбивалось и даже не щемило. Нет, я признался в любви своему платоническому другу Майрону Болитару. Короче говоря, в моей жизни не было великой любви, только великая дружба. То же могу сказать и о своих родных. Мы связаны кровными узами. У меня сердечные, откровенные и, пожалуй, даже идеальные отношения с отцом, родными, двоюродными и троюродными братьями и сестрами, тетями и дядями. А вот с матерью у меня не было вообще никаких отношений. С тех пор как мне исполнилось восемь, я не видел ее и не общался с ней, пока она не умерла. Мне тогда уже было за тридцать.

Вот таким окольным путем я рассказываю вам о том, что Патриша всегда была моей самой любимой родственницей. Мое отношение к ней не изменилось и после того, как между нашими отцами возник разлад. Потому-то она с подросткового возраста перестала бывать в Локвуде. Даже после ужасной трагедии, сделавшей этот разлад непоправимым и, к величайшему сожалению, вечным.

Выслушав мои объяснения, Патриша говорит:

– Все это ты мог сообщить мне и по телефону.

– Да.

– Значит, есть что-то еще? – (Я мешкаю с ответом.) – Вот черт!

– Что?

– Вин, ты мнешься, что на тебя совсем не похоже… или дело гораздо хуже? – Патриша делает шаг в мою сторону. – Выкладывай, что там еще?

– Чемодан тети Плам.

– А чемодан тут при чем?

– У барахольщика нашли не только Вермеера. У него был и чемодан.

Мы стоим молча. Моей сестренке Патрише нужно время, чтобы переварить услышанное. Я ей не мешаю.

– Что значит «у него был и чемодан»?

– То и значит. Среди вещей барахольщика оказался чемодан.

– Ты его видел?

– Видел.

– И они не знают, кто этот барахольщик?

– Не знают. Они не установили его личность.

– Ты видел его тело?

– Я видел фотографию его лица.

– Опиши. – (Я выполняю ее просьбу.) – Это мог быть кто угодно, – говорит она, когда я заканчиваю словесный портрет.

– Знаю.

– Лицо ничего не значит, – добавляет Патриша. – Он всегда надевал лыжную маску. Или… или завязывал мне глаза.

– Знаю, – более мрачным тоном повторяю я.

Раздается бой напольных часов в углу. Мы молчим, пока они не отзвонят.

– Но есть шанс. В смысле, даже вероятность…

Патриша направляется ко мне. До того мы стояли в разных концах гостиной, но теперь нас разделяет не больше ярда или двух.

– Человек, укравший картины, также…

– Я бы не торопился с выводами.

– Что люди из ФБР знают о чемодане?

– Ничего. На основании герба и монограммы они решили, что он мой.

– Но ты же им не сказал?

– Разумеется, нет, – скорчив гримасу, отвечаю я.