Я комнатной температуры, я пахну детским потом и духами Олесиной мамы, на вкус я упавший на пол кусок холодной курицы. Никто не называет меня по имени, я поднимаю руку, чтобы мне дали слово, но воздух надо мной только идет легкой рябью. Меня нет. Я хочу закричать, чтобы все замолчали и обернулись, но голоса тоже нет. Есть только общий шум, в котором уже не различить, говорю это я или кто-то другой, один из тех, кто существует.

Все, что от меня осталось, сползает на пол и тащится в коридор. Несуществующими руками я тяну с вешалки пухан, натягиваю его сырую тяжесть, и он парит в воздухе, обозначая место, на котором меня нет. Я засовываю ноги в ботинки, я заворачиваю шею шарфом.

– Бабушка тебя встретит? – спрашивает Олесина мама.

Она смотрит устало, но видит, что я еще тут. Мамы умеют видеть всех. Даже чужие мамы. Киваю и выхожу. Вечером, когда я затихаю под одеялом, бабушка садится на край кровати и греет мне ноги в горячих ладонях.

– Совсем ледяные, – вздыхает она.

И я наконец обретаю плотность.

– Они не видели меня до девятого класса, – говорю я экрану ноутбука. – Не звали с собой, игнорировали, смеялись.

– А что делали вы? – спрашивает Ирина.

– А я смеялась вместе с ними.

– Над собой?

– Да. – Сжимаю и разжимаю кулаки, чтобы проверить, есть ли у меня пальцы. – Так мы будто бы были заодно. Но не были, конечно. – И повторяю, чтобы она точно услышала: – Они меня не видели.

И пока Ирина молчит, я чувствую, что оно снова со мной случается. Зыбкость тела, пустота там, где я занимаю пространство. Необходимость раз за разом доказывать, что я есть. Ты точно меня любишь? Позовите меня с собой. Скажи, что я тебе дорога. Почему ты молчишь? Не отдаляйтесь. Будьте со мной. Обнимите меня. Оставьте мне комментарий. Позвони вечером. Поцелуй меня прямо сейчас. Говорите со мной. Дайте мне отражаться в том, как вы смеетесь над моими шутками. Я громкая. Меня много. Я доказываю вам, что я есть. А без вас оно случается со мной снова и снова. И в комнате, которую я заполняю вещами, что определяют меня, только они и остаются: лампа, книги, плед, ноутбук с дурацкими стикерами, цветок в горшке, телефон без оповещений, шкаф, забитый красивым и дорогим. И никакой меня.

– Оля, – голос Ирины, как старый пухан, обозначает мое присутствие. – Я вас вижу.

Этого мало, чтобы увидеть себя самой. Но достаточно, чтобы начать смотреть.

Тетя Галя жила так далеко, что мы к ней ехали два дня на поезде – в другой город и даже в другую часть страны, на Волгу. Тетя Галя работала учительницей и приходилась маме двоюродной сестрой. По телефону она вечно хвасталась своей дачей, куда перебиралась на время летних каникул выращивать клубнику и разводить кроликов.

«Здесь я отдыхаю от двух работ, – говорила она, – на государство и на семью».

Семья у тети Гали была приличная: муж и трое сыновей. Все ее дети учились в той же школе, где она работала, и им доставалось по полной программе. Тетя Галя так и говорила: «На уроках им достается по полной программе, никакого особого отношения». Возможно, поэтому сыновья то и дело приезжали на дачу – помогали по дому, пололи грядки, изредка возились с мелкой мной. Пытались это особое отношение заслужить.

Старший был уже студент, он приезжал чаще. Когда мы с мамой сошли с автобуса, он как раз ремонтировал крышу дачной веранды. Средний учился в десятом и на каникулах подрабатывал в городе – его я видела раз или два. Как их звали? Как они выглядели? Имена и лица стерлись из памяти. Зато младшего я запомнила накрепко.

Тетя Галя звала его Петенькой. Только так: Петенька, сыночек. Тем летом Петеньке исполнилось десять, он был вдвое старше меня. На время нашего приезда его вызвали из города, чтобы дружить со мной. Нам разрешалось играть в доме и на лужайке у крыльца и запрещалось бегать по грядкам, а Петеньке – еще и подходить к кроликам. В остальном – полная свобода. Выбора у меня не было, поэтому я играла во всё, что Петенька выдумывал. Он был мастер на всякие игры.

Жуки-солдатики копошились в моих руках. Мы собирали их в траве, смешных, щекотных, с черными узорами на спинках. Узоры напоминали африканские маски, я такие видела по телевизору в передаче «Вокруг света», поэтому думала, что солдатики тоже африканские, чудом очутившиеся на берегу Волги.

Плохим глазом я прекрасно видела солдатиков издали. Вблизи глаз всегда пытался меня обмануть, но я закрывала его, чтобы не сбивал прицел. Этой хитрости я научилась сама и довольно рано. Петенька велел собирать побольше, и я набивала жуками кулаки, не чувствуя ни страха, ни брезгливости, только беспокойство за букашек. Старалась по крайней мере их не раздавить.

Потом мы шли к старой ванне у дома, до краев полной чуть зеленоватой дождевой воды. Тетя Галя обычно поливала из нее грядки, а Петенька пускал по воде дощечку, которую называл кораблем. На корабль он вываливал все свое жучиное богатство и говорил мне делать то же самое. Всем солдатикам не хватало места, некоторые сразу падали в воду и тонули, другие бегали по деревяшке, сталкивая друг друга.

– Шторм! – орал Петенька и бил по воде ладонями. – Крушение! – Снова бил.

Корабль качало и заливало, волны слизывали солдатиков одного за другим. Маски на их спинках красными пятнами горели на дне, среди тины и серой мути. В конце концов Петенька переворачивал деревяшку, потом собирал самых живучих, самых отчаянно борющихся. Он сажал их обратно и кричал:

– Новый шторм!

Так могло продолжаться долго. Петенька устраивал шторма до тех пор, пока не отправлял на дно всех до единого. Только тогда он успокаивался и шел на кухню пить молоко и целовать тетю Галю в мягкую щеку. А я потом долго вылавливала из воды мертвых солдатиков и раскладывала их на теплых досках крыльца в надежде, что хотя бы один оживет.

На третий раз я забастовала: отказалась собирать солдатиков. Но добилась только злого «ну и дура». Петенька прекрасно поиграл в шторм без меня. Мама с тетей Галей вышли в сад, когда я в мокром платье, расплескав почти всю воду из ванны, пыталась спасти новых утопленников.

Обычно мама меня не била. Но тут всыпала – потому что тетя Галя подняла большой шум и ничего другого не оставалось. А все из-за глаза.

В самый первый день нашего знакомства Петенька спросил:

– Что у тебя там? Покажи.

Мама вечно носилась с моим плохим глазом, заставляла его прятать под специальными очками с закрытым стеклышком. Но с Петенькой мне велели дружить, поэтому я сняла очки. Петенька протянул руку и пальцами раздвинул мне веки, рассмотрел и так, и эдак.

– Он что, вытек?.. – И взвыл: – Мам, а у Аньки глаз вытек!

Я испугалась, что вдруг и правда вытек. Петенька взял меня за подбородок, резко повернул голову на свет. От света глаз, конечно, заболел. Я захныкала и попыталась вырваться, но Петенька держал крепко. Когда он снова полез пальцем, я подняла рев. На крики прибежала моя мама. Она оторвала меня от Петеньки и увела в дом. Из окна нашей с мамой комнаты я видела, как Петеньке прилетело от тети Гали мокрой тряпкой по лицу.

Поэтому, когда меня застукали у ванны с полными руками мертвых жуков, от мамы потребовали сходного по серьезности наказания. Моим словам, что жуки – дело рук Петеньки, никто не поверил.

– Анька твоя растет ябедой, еще и лгуньей, – сказала тетя Галя маме. – Один раз наказали Петеньку из-за нее, и теперь она будет все на него сваливать. Ты со мной не спорь, пожалуйста, я все-таки педагог со стажем и чего только не повидала.

Меня, выпоротую, отправили в комнату думать над поведением, а Петеньке дали мороженого. Я долго думала, сидя с ногами в большой диванной яме, и додумалась вот до чего: жизни солдатиков в глазах взрослых не имеют никакого значения. Меня наказали только за потоп, и в целом справедливо. А Петенька, убийца жуков, получил награду.

Через пару дней, когда мама и тетя Галя собирали на грядках поспевшую клубнику, Петенька пришел ко мне в комнату и сказал, что придумал новую игру. Я все еще обижалась, поэтому он пообещал, что выкрадет для меня мороженое, если я соглашусь поиграть. Я кивнула, и тогда он сказал: