– Ну ты, морда, опусти бельма свои, полюбуйся хоть. В чем штаны изгвазданы? Из ботинка когти торчат! Мне, что ли, брать дратву да залатывать? Обмотка рассупонилась… Совсем руки отсохли? Так я тебя выучу!

Остальные солдаты замирали, в удивлении выпучивали, согласно словарю Сабурова, «бельма». Да и сам Гаранин видел, что ротмистр занимается несвойственным ему делом, ругаться у него получалось плохо, можно даже сказать – неловко. «О, да вы, господин ротмистр, надумали меня экзаменовать? Проверить, силен ли во мне “пролетарский„дух? Что ж, посмотрим, кто кого», – думал Гаранин и вслух произнес:

– Сходи, падаль, на плацдарм к Вюртембергу. Мы там уже с голоду дохнем и то себя так не распустили.

Сабуров отпустил бойца, нервно достал из кармана платок и вытер пальцы. Гаранин заметил на тонкой белой шее солдата красные следы от крепких пальцев, да и сам солдат оказался сущим мальчонкой, быть может, вчерашним гимназистом, отданным в войска папашей-патриотом. Он глядел набрякшими влагой глазами, поджимал обиженно губу и прерывисто дышал, едва сдерживаясь, чтоб не разрыдаться. Гаранин успел оглядеть других замерших здесь же солдат: вчерашние крестьяне, оторванные от земли, просидевшие три года в окопах на германском фронте. Битые, клятые, мятые. Кто-то смотрел на мальчика с покрасневшей шеей презрительно, чуть ли не с отвращением, другие оглядывали Сабурова с плохо скрываемой ненавистью.

– Что таращишься, сволочь? – остаточным жаром вспыхнул он и подступил к ближнему солдату. – Забыл, как глядеть нужно?

– Никак нет, ваше благородие. Помню! – стал во фронт боец.

Сабуров скомкал платок и бросил в пыль. Взлетев на лошадь, он было тронул ее рысцой, но тут же опомнился, оглянулся на отставшего Гаранина, осадил ход. Гаранин не спеша догнал его, едва растворяя угол рта, выдавил:

– Каков подленыш этот русский мужик, ни дня без плетки не выдержит.

– Вы тоже заметили, поручик?.. – ерзал в седле Сабуров и, скрывая свою неловкость, не вполне уместно поинтересовался:

– Как ваше имя, кстати?

«Актерского мастерства в тебе маловато, ты лучше за этот игральный столик не садись», – делал выводы Гаранин, отвечая Сабурову:

– Глеб Сергеевич меня зовут. А вас?

– А я – Сергей Глебович, – с улыбкой ответил Сабуров.

«О, да мы еще способны шутить после такого нервного потрясения! – с восторгом отметил Гаранин. – Намекаете на мою фантомность и выдуманное имя, господин Сабуров? Или это у вас такая защитная реакция?»

– Я бы хотел услышать подлинное имя, – со всей серьезностью сказал Гаранин и тем снова поставил собеседника в неудобное положение.

Сабуров назвался Климентием Константиновичем.

Гаранин приподнял в изумлении брови:

– Да у вас имя, как у красного командарма! – И тут же озарил спутника улыбкой: – Не обижайтесь за сравнение, я ведь тоже пытаюсь шутить.

– Это больше, чем шутка, господин Гаранин, – всерьез обиделся Сабуров.

Глеб тронул бока своей лошади шпорами, выдвинулся на полкорпуса вперед и перегородил путь ротмистру. Приложив раненую и здоровую руки к груди он вымолвил:

– Я прошу у вас прошения, Клим. Моя шутка нелепа.

Сабуров смерил его глазами, тщательно пряча во взгляде презрение, объехав лошадь Гаранина и продолжая путь.

– И где вы только нахватались этой… нелепости? – долго подбирал он нужное слово.

– В стране победившего хама, – ни на секунду не задумался над ответом Гаранин.

Из его интонации следовал только один вывод: «С волками жить – по-волчьи выть». Это была универсальная отмычка к любым вопросам и недоразумениям, о которые так или иначе предстояло спотыкаться Гаранину на протяжении своей миссии.

– Мне тоже повезло пожить в этой удивительной стране, – в голосе Сабурова чувствовалась издевка, смешанная с нотками теплой доверительности. – Я, как и вы, после фронта был вынужден отправиться в родительское гнездо, но прожил там недолго: как только весной восемнадцатого услышал про освобожденный Дон – перевез стариков туда. Ох, каких мучений стоила нам дорога…

Гаранин ехал рядом с ротмистром, иногда поглядывал в его сторону, без скрытности пытался заглянуть в лицо, как это бывает в приятельской беседе. Он ждал продолжения этой беседы, подбирал корректные слова для расспросов, но быстро одернул себя: «Ему эта тема неприятна, попытайся найти более теплую».

– Вы, Климентий, в германскую на каком фронте служили?

– На Северном. Два года из-под Риги не вылазил.

«Черт возьми, судя по ответу, он и войну не намерен вспоминать. А может, оставить его? Замолчать, и все. Похоже, ротмистр переваривает недавние дела своих рук».

Внутри у Сабурова действительно проворачивалась одна и та же картинка: бледное лицо мальчишки, готового заплакать и красные следы на его шее. Гаранин ошибся в одном: Сабуров любил вспоминать ту, «настоящую», войну. Она стала все чаще проявляться в его душе, особенно теперь, когда шла война нынешняя. О германской войне думалось с теплотой и любовью, затерлось все мерзкое и нехорошее, чем был недоволен загнанный современной войной в окопы он – кавалерийский офицер, к этим самым окопам не приспособленный и в них совершенно бесполезный. Тогда война казалась дрянной, позиционной и даже братоубийственной. Но теперь, Сабуров в этом разобрался, она была настоящей, с подлинным, невыдуманным врагом. А нынешнего врага, хоть он и победивший хам, можно будет сломить по-иному. Сабуров даже считал, что можно поддаться, сложить оружие, и пусть хам победит до конца и перестанет литься русская кровь… Но потом, когда оружия ни у кого не останется, он верил, что хама можно будет задавить своим интеллектом, ученостью, здравым смыслом, в конце концов.

Когда он робко попытался намекнуть в офицерской компании про свою теорию, – его засмеяли: «А куда же вы денете чистки? Вы что-нибудь слышали, господин Сабуров, об физическом устранении всех неугодных? О подвалах, под завязку забитых контрой? О новых могилах, вырастающих за одну ночь на пустырях и задворках рядом с городами?»

Сабуров больше никогда и ни с кем не говорил об этом, но продолжал лелеять в сердце свою утопию.

И германскую войну он все же любил. Отчетливо вспоминая некоторые эпизоды, он понимал это день ото дня уверенней и крепче. Ему не забыть, как отбил их эскадрон однажды несколько десятков латышей, угоняемых немцами в плен. Немцы покидали занятый ими клочок земли, выжигали деревню, уводили с собой скот, женщин, детей и стариков. Сабуров думал тогда после боя: «Я и мои сотоварищи, как былинные богатыри во времена Новгородской республики. Тогда псы-рыцари из Ливонского ордена грабили псковское и ижорское пограничье, тоже угоняли население в рабство, жгли и терзали эту землю. Ничего за полтысячи лет не изменилось, только оружие. Хотя нет, и оно такое же. Сидел вот так же новгородский стольник на камне, чистил пучком травы свой клинок от крови, правил оселком зазубрины на лезвии… Черт, а здорово разлетелась голова у того улана, даже каскетка его не спасла. А вот эта зазубрина осталась от встречи с его палашом, этот заусенец от пики, я точно помню, как принял ее на самый кончик шашки, еще немного – и промахнулся бы, а она влетела бы мне в грудь».

В таких подробностях Сабуров помнил свои стычки не всегда. Поначалу, когда бой кончался, он не мог сказать себе: что делал, как поступал и куда бежал. Потом ему объяснил один кавалерист его эскадрона – простой мужик, взятый по мобилизации из Олонецкого края: «Нам память дырявой на то и дадена, чтоб все плохое забывать. А иначе голова лопнет от злодейства, которое мы на земле творим». Но постепенно Сабуров и его сознание стали обрастать твердым натоптышем, он запоминал бои и особенно рукопашные схватки, мог вспомнить мельчайшие подробности убитого им врага, вроде цвета глаз или маленькой родинки у него под нижней губой. Люди, отправленные на тот свет его рукой, не приходили к нему в страшных снах, не маячили помимо его воли перед глазами, он просто мог вспомнить их, всех и каждого, если ему этого хотелось.