В последний день мая мама входит в мою комнату.

– Матис, я хочу отписать тебе дом, – она обходится без лишних слов.

– Что? – у меня глаза полезли на лоб.

– Да-да, этот самый дом.

– Почему?

– Ну, кто знает… в общем, мы с Вольфгангом поговорили и решили, что так будет лучше и безопаснее.

– Кому безопаснее? – по-прежнему ничего не понимаю.

– Тебе, нам, дому… пойми, ничего страшного, и, может быть, этого и не нужно делать, но на всякий случай… Ты же знаешь, что Вольф не хотел уезжать, и мы действительно никуда не собираемся, но времена такие, что ничего нельзя знать заранее. И если вдруг придется… Тогда, сам понимаешь, будет лучше, если дом будет записан на тебя.

– Вам кажется, что придется дать тягу?

– Я же говорю, все так непонятно. Люди всякое говорят, сам знаешь.

– Не нравится мне.

– Да и мне тоже… – она видит, что, напуская туману, меня не уговорить. – Хорошо, скажу, как есть. Вольфганг получил письмо из Германии, у него там друг, тоже картами занимается, армейскими картами… Ну вот, и друг этот знает, что русские скоро придут в Латвию.

– Тоже мне новость, они уже и так тут. Армейские части.

– Да, но… он видел такие русские карты, где вся Прибалтика одного цвета с Советским Союзом. Понимаешь, что это значит?

– Не может быть!

– Я ничего не выдумала. Ужасно, но теперь они придут навсегда, со своим порядком и правилами. И тогда уже никто не скажет, что и как будет. Может, и коммунисты погонят немцев обратно в Германию, всяко может статься. А если так, я поеду с ним. Поэтому, сынок, этот дом…

– Понимаю… понимаю, и все-таки не понимаю. Может, русские этот дом все равно отберут и отдадут пролетариям всех стран?

– Ну, вряд ли до такого дойдет. Где ж мы тогда жить будем?

– Не знаю… в коммунизме жить будем.

– Матис, прекрати. Это юмор висельника. Если согласен, нечего тянуть. Пока все бумаги оформят… – глаза мамы полны такой щемящей мольбы, что у меня в душе все переворачивается.

– Ладно, согласен, – помогаю ее лицу вернуть достоинство. – Не боитесь, что заломлю непомерную арендную плату?

– Сколько? – мама продолжает на полном серьезе. – Сейчас принесу кошелек. Сколько ты будешь с нас брать?

– Ну, мам, что ты сразу дуешься, как мышь на крупу. Уже пошутить нельзя… Когда и куда мне идти?

– Договорюсь с нотариусом и сразу тебе скажу, – она встает. – Будешь хозяином… возможно, это тебе поможет принимать решения по-взрослому.

– Какие решения?

– Ну… может быть, задумаешься о женитьбе. Чтобы не нужно было прятаться по углам.

– Так вот в чем дело?

– И не только в этом, – говорит мама, закрывая за собой дверь.

Они познакомились вечером, когда Суламифь в первый раз была у меня в гостях. Голоса родителей, вернувшихся из оперы, и звук шагов вырвал нас из ласковой дремоты. Мне не хотелось, чтобы Суламифь сразу встретилась с ними, да не вышло. Тревожился, как бы мама не подумала лишнего. Не волнуйся, сказала она и гордо спустилась вниз. Рада познакомиться. Я тоже рада. Я тоже… То, что я краснел и бледнел, никто даже не заметил. Не стой, как столб, проводи же свою девушку домой, шептала мама в ухо. Сам знаю! Что ты все время меня учишь, прошептал в ответ. В конечном итоге, хорошо получилось. Да… красивая, хорошо держится, мне понравилась, с добрыми нотками в голосе сказала мне потом мама. И все-таки люди могут неправильно понять такие ночные визиты.

– Какие люди? – я не понимаю.

Пророчество Вольфганга сбывается – как только дом перешел в мою собственность, приходит новость о нападении Красной Армии. В Масленках убиты пограничники и гражданские, есть раненые, многие пропали без вести. Пограничный пункт сожжен. Генерал Боль- штейн выезжает расследовать роковое происшествие, а президент страны по радио призывает всех оставаться на своих местах. Мы тоже остаемся, куда тут денешься. Смотрится все не очень – танки на улицах Риги выглядят угрожающе, как любой большой кусок металла; взгляды солдат кажутся бесстыдными и хвастливыми, мол, уже многих им удалось поставить на место. Школьники, разглядев на головах русских солдат забавные буденовки с острым концом, дразнятся: «Сверху колпачок, снизу дурачок». Пацаны развлекаются, а солдатам безразлично, шагают себе дальше. Николай, угрюмым взглядом проводив гремящую по Виенибас гатве бронетехнику, сплюнул и отправился красить оконные рамы. Неизвестность, страхи, тревога нарастают в арифметической или даже в геометрической прогрессии и стремятся к апогею. Правительство встает и уходит. Приходит новое – тощий Церковный камень, два Медведя[23] и разные другие звери. Вроде бы земляки, но уже в красную телегу уселись. Впереди кучер с густыми усами и трубкой в зубах. Господи, помилуй!

Чего ждать? Что теперь будет?

– Что теперь будет?

– Ничего не будет, – отвечает Николай. – Нет больше Латвии.

– Как нет? – ерничая, верчу головой в разные стороны. – Ничего и с места не сдвинулось.

– Ты тут дурачка из себя не строй! Нет больше свободной Латвии, – уточняет Коля.

– Улманис же сам согласился. Правительственное заявление. Согласие… дружественно встретим советские войска… – пытаюсь вспомнить фразы из речи президента по радио.

– Про царька-то и говорить не стоит.

– Думаешь, он мог что-то предпринять?

– Не знаю, всю ночь думал… На чудеса он рассчитывал, что ли? Ну, хотя бы говорил посуровее, сказал бы русским, всему миру, что так негоже… наших пограничников порешили, а он нам заливает про дружбу с Советским Союзом, с этой сворой коммунистов. Такой уступчивый, прямо тошнить хочется. И не пил вроде, а после той речи, честное слово, накатило похмелье. Нисколько не удивлюсь, если кому-то придет в голову назвать его предателем народа.

– Ого! Только что был предводителем народа, цветами закидывали, а тут раз – и стал предателем.

– С вождями так случается. От трона до сортира зачастую всего полшага. Видишь, как получается – он… сколько прошло-то? – Коля считает про себя. – Шесть лет назад сам захватил власть – я большой, я один справлюсь, но, когда красная толпа взяла за горло, сразу – плюх, и лапки кверху. Ну нельзя так. Если уж взялся править страной, когда власть сама в руки пришла, тогда и в тяжкие дни иди, делай, борись, да хоть умри. А этот – нет, я остаюсь на своем месте.[24] Разве это достойно президента? По-моему, нет.

– Мне кажется, ты слишком суров. Сам-то знаешь, как нужно было действовать?

– Нет, но я же никогда и не стремился править страной. Разницу ощущаешь?

– Не совсем.

– Мне больше нечего сказать. Я говорю, а ты не слышишь.

– Я слышу.

– Ладно, хорош языком трепать, все равно смысла никакого.

Довольно долго работаем, не открывая рта. Неприятная тишина, будто вокруг колышутся обледеневшие лохмотья. Приди в голову слова, что помогли бы избавиться от мерзкого чувства, произнес бы немедленно. Но нет, ни одного толкового слова. Вынимаю из кармана папиросы и закуриваю.