Что поделать, выбросил всю тетрадку в дырку туалета и, взвалив себе на душу порядочный камень, побрел домой. Решил сказать, что тетрадка запропастилась неизвестно где. Пришел мрачнее тучи, мама уже по моему виду поняла, что с мальчиком не все в порядке. Приложила ладонь ко лбу, уж не заболел ли, но температуры нет. Стала донимать вопросами про школьные дела, а я плел свои сказки, пока не сорвался и не начал реветь. И тогда, неожиданно для самого себя, сознался. Слезы еще капали, но тяжесть из груди ушла, и стало так легко, невыразимо легко. В тот момент в моем детском сознании оформилось забавное откровение – нужно говорить все, как есть на самом деле! Конечно, жизнь для правды не слишком приспособлена, но порой все-таки можно. Зато на сердце будет спокойно. Отчего с годами это важное открытие подзабылось?

Все еще немного нервничаю, но уже куда увереннее поднимаюсь на порог дома.

– Мама, я на несколько дней лягу в больницу.

– Ах ты Боже мой! Ты болен? – в глазах матери метнулась тревога. Этого взгляда я боюсь больше всего.

– Нет, нет! Полностью здоров, только требуется маленькая гигиеническая операция. Давно уже надо было, но как-то…

– Почему я ничего не знаю?

– Потому что я ничего не рассказывал. Чисто мужское дело, не хотел тебе голову морочить.

– Ну и? Я же твоя мать.

– Хорошо, если тебе так важно, скажу, – делаю паузу. Про себя надеюсь, что она отстанет, но нет.

– Ну, так говори!

– Мне нужно сделать обрезание, – рублю ладонью воздух перед брюками.

– Что? – мама выглядит смущенной. – То есть как? Как у иудеев?

– Да что вы все с этими иудеями? Как будто им принадлежит монополия. Я же говорю – у меня там в одном месте слишком узко, поэтому немножко… ну, немножко нужно обрезать. Все, больше ничего не скажу. Если хочешь знать детали, спрашивай Вольфганга.

Мне кажется, что мамины щеки порозовели. Ну и хорошо, сколько можно терзать.

– Ах, так… кажется, начинаю понимать. Ну… раз нужно, значит, нужно. Поэтому у тебя девушки… – она осекается.

Тут уже краснею я.

Если б не эта грозная сестра, можно сказать, что в больнице все шло как по маслу. После встречи с врачом и размещения в палате у моей кровати появилась она. Плотная, средних лет, с ножницами, бритвой и небольшим зеркальцем в руках.

– Молодой человек, вам нужно там все как следует сбрить, чтобы к операции ни одного волоска не осталось, – она кладет инструменты на тумбочку.

Мое лицо, видимо, выражает такое непонимание, что она не мешкая добавляет еще кое-что. Уже гораздо более суровым тоном.

– Я проверю. Если что-то будет не так, я лично займусь вами.

Невольно представляю себе, как она это делает, и мой желудок покрывается гусиной кожей. Будь сестричка молодой и красивой, я, может, и сам попросил бы помочь, но не эту. У меня даже возникли подозрения, что она тут и топчется только для того, чтобы при первой возможности хватать за одно место таких молодых парней, как я. Хорошо, если она только до плоти охоча, а вот если еще получает удовольствие от страданий других, тогда мне конец.

– Ванная комната в конце коридора, – уходя, говорит она.

Ничего такого в жизни не делал. Так неудобно, что кажется – да лучше бы эта крепкая тетка сама все сделала. Это тебе не щетина на подбородке, требуется куда больше внимания и времени, но, в конце концов, зеркальце показывает, что процедура закончилась вполне приемлемо. Кожа, правда, горит, а никакого одеколона или крема я с собой не взял.

По пути из ванной вижу, что она сидит в сестринской. Не хочется, но нужно зайти и отдать доверенные мне инструменты.

– А, уже готово. Ну, спускай штаны!

От такого зычного голоса мне кажется, что я опять попал в армию. Как дисциплинированный солдат, недолго думая, выполняю распоряжение, даже не покраснев. Она осматривает обработанное место, пока я смотрю в окно.

– Хорошо постарался, – похвалы от нее я не ожидал. Сестра берет со стола коричневую баночку и протягивает мне. – Вот, помажь, чтобы не было воспаления.

Начинаю скручивать крышку баночки, чтобы помазать чувствительные места, но она меня останавливает.

– Иди-ка ты куда-нибудь, мне уже надоело смотреть на ваши краники. За мазью зайду потом, в палату.

Ха! Так и подмывало крикнуть: «Да за то, что вы пялитесь на краники, вам деньги платят!», но взял себя в руки, натянул штаны и ушел.

На следующее утро – операция. В области бедер – наркотическая нечувствительность, зато голова работает. Вижу перед собой натянутый над животом полуметровый кусок белой ткани, за которым, склонившись, работает доктор. Чувствую, как он там ковыряется, но боли нет.

В какой-то момент засыпаю, ничего не помню, а просыпаюсь уже в кровати. Однако, болит! Один из моих соседей по палате, который явно разбирается что к чему, выходит в коридор и зовет – он проснулся! Приходит сестричка, куда симпатичнее той первой, и всаживает мне укол.

– Это обезболивающее, – сообщает она и уходит.

Освободившись от маленькой и мешающей полоски кожи, чувствую себя как-то странно. Душевный подъем и смущение одновременно. Я все тот же, но какой-то другой. Заживая, побаливает, но это уже мелочь.

Проходит месяц, а я уже и не помню, что когда-то меня было чуточку больше. Ну, девушки, держитесь…

Ничего не могу поделать с глазами, они безотчетно впиваются практически в каждую молодую женщину, идущую навстречу. К сожалению, зимой трудно высмотреть что-то стоящее. Дни короткие, сумрачные, а девушки, укутанные в толстые пальто, поспешно разбегаются во все стороны и прячутся в теплых уголках. Они в основном смотрят под ноги, чтобы не поскользнуться на неровной ледышке; моего взгляда не замечают, а, если какая-нибудь и заметит, то тут же опускает глаза и продолжает изучать тротуар. Хочется подойти и заговорить, но смелости не хватает. А вдруг грубо отошьет, что тогда, от стыда сквозь землю провалиться? Нет, лучше не рисковать, пока ясно не почувствую – да, и я ее интересую.

По вечерам читаю Чака[14]: