Эти промышленники были известны мне по предыдущим охотам. Отношения между нами были самые приятельские. Я жил у них в фанзе иногда подолгу, и мы помогали друг другу, чем могли. В особенности они полезны были для меня при вытаскивании зверя из тайги к фанзе, за что я старался отблагодарить их мясом и сахаром; запас последнего у меня всегда был большой, специально для этой цели.
Нас встретили с радушием и принялись угощать таежными лакомствами: рагу из тушек добытых зверков: белок, бурундуков, крыс, колонков и полевок. Проголодавшись, мы не подвергали строгому анализу содержимое этого блюда и уплетали за обе щеки поджаренные и пахнущие хвоей сочные куски изысканной дичи. В виде приправы нам подали крепкую и едкую, как огонь, сою, собственного таежного приготовления.
Короткий зимний день приближался к концу. Таежные тени потемнели. При тусклом свете ночника мы занялись разборкой своих вещей, так как предполагали прожить в фанзе недели две и охотиться в ближайших ее окрестностях. Звероловов было только двое, остальные, по нашим предположениям, ушли по ловушкам и должны были вернуться к ночи домой.
Один из звероловов, глубокий старик, Фу-тай, приготовил нам постели на теплых канах, подстелив пушистые шкуры горалов. Так как в самой фанзе было все же довольно холодно, он накрыл нас рваными и грязными до нельзя ватными одеялами. Согретые теплом и утомленные предыдущей бессонной ночью, проведенною у костра, мы заснули быстро и спали непробудно.
На следующее утро меня разбудил Шелегов, тряся изо всей силы за плечо. Спросонья я не мог сразу сообразить, в чем дело, и всматривался в лицо товарища, наклонившееся надо мной и освещенное тусклым светом утреннего солнца, проникавшим сквозь бумажное оконце фанзы. Отогнав от себя сон и придя в сознание, я был поражен видом и выражением этого лица: оно было бледно и искажено ужасом, зубы его стучали, как в лихорадке, и в расширенных глазах светилось безумие.
– Вставайте скорее! Чума! – едва слышно произнес Шелегов, укладывая в свой мешок вещи, разбросанные на канах. Руки ему не повиновались, и вся фигура его изображала страх и отчаяние. Услышав страшное слово «чума», я вскочил, как ужаленный, и забросал его вопросами, желая выяснить положение.
Оказалось, что два зверолова в фанзе умерли от чумы за две недели до нашего прихода, а оставшиеся скрыли это обстоятельство от нас по каким-то своим соображениям. Шелегов узнал об этом только утром, когда случайно нашел обоих мертвецов невдалеке от фанзы, полузанесенных снегом. Подозревая неладное, он заставил старика сознаться, что товарищи умерли от чумы, и что он решил скрыть это от нас из боязни, зная, что русские сжигают фанзы, где обнаружены были чумные. Рано утром оба зверолова, надев свои кошелки на спину, ушли по ловушкам, оставив нас одних разбираться в создавшемся положении, каковое, конечно, было незавидно: мы чувствовали себя приговоренными к смерти.
Чтобы вполне удостовериться в степени угрожавшей нам опасности, я попросил Шелегова показать мне место, где лежали трупы умерших звероловов. Шагах в пятидесяти от фанзы они положены были на доски, и белая пелена снега прикрыла их своим саваном; виднелись только острые, худые колени и локти рук. Разметав немного снег, мы обнажили их головы, причем выражение лиц покойников поражало немым, смертельным ужасом, застывшим в искаженных страданиями чертах и широко открытых глазах, устремленных мертвым, стеклянным взором в голубое, прекрасное небо.
Один из звероловов, старик, умирал, очевидно, спокойнее, так как в застывших зрачках его и во всей фигуре не было заметно особенно мучительной предсмертной агонии, другой же, молодой китаец, занесший сюда болезнь из города Футоми и умерший первым, был страшен видом сведенных судорогами рук и ног, кровавой пеной, замерзшей клубами у раскрытого рта и отвратительной гримасой смерти животного страха, застывшей на израненном и исковерканном ногтями мертвом лице.
Впечатление от всего этого было настолько значительно, что мой спутник, Шелегов, обладавший крепкими нервами таежника, не выдержал и зарыдал, как ребенок, жалуясь на свою судьбу и проклиная звероловов, скрывших от нас истину. Заражение наше было вполне возможно, так как мы нисколько не остерегались, пили и ели из общей посуды, спали на канах, где умерли звероловы, и покрывались их грязными, вшивыми одеялами.
Видя отчаяние своего товарища, я старался доказать ему возможность отсутствия заражения, указывая на уцелевших звероловов, но самочувствие мое было также не важно, хотя я и сдерживал себя елико возможно. Все же, несмотря на видимую безнадежность нашего положения, необходимо было принимать какие-нибудь меры, хотя бы для очистки совести. Наскоро уложив вещи и продукты в ранцы, мы поспешили оставить это печальное место и быстро двинулись по тропе, направляясь к югу, т. е. к линии Китайско-Восточной железной дороги.
Нам предстояло перевалить три высоких горных хребта и спуститься в долину реки Хайлинхэ, к станции Хайлин.
Обратное путешествие наше, под впечатлением происшедшего и под гнетом вероятности заражения, не было веселым; мы шли молча, погруженные в свои думы, изредка обменивая короткими фразами.
На первом же привале, у реки Тутахезы, мы разложили большой костер, разделись до нага, вытрясли и прокоптили все свои вещи и одежду на огне, причем обнаружили присутствие некоторого количества весьма подозрительных насекомых, называемых китайцами «ши цзы». Последнее обстоятельство еще более убедило моего компаньона в неизбежности заражения и привело его в состояние нравственной апатии, весьма близкой к духовному маразму. Некоторые симптомы заставили меня даже опасаться за его рассудок.
Сидя у костра, этот таежный богатырь бесстрашный в борьбе с дикими зверями, жаловался на свою судьбу, как малый ребенок и готов был плакать при одном намеке на страшный призрак чумы, преследующий нас своей роковой действительностью. В разговоре со мной Шелегов часто заговаривался и нес такую чушь, что у меня даже являлось подозрение, не начинается ли у наго процесс болезни с жаром и бредом. Ночью, лежа у огня на шкурке косули, он, положительно, бредил и бормотал непонятные слова, вспоминая свою прошлую жизнь и приводил меня в отчаяние, т. к. перспектива ухода за больным в глухой, дикой тайге казалась мне каким-то кошмаром. Так прошла одна долгая, томительная ночь, полная гнетущих дум, тревог и опасений.
Яркое зимнее солнце, бросившее свои живительные лучи на наш унылый бивак, разогнало мрачные мысли и таинственные призраки ночи. Даже печальное лицо Шелегова немного просветлело и оживилось. Тогда у меня явилась счастливая идея, поднять искусственно его дух изрядной порцией крепкого рома, который всегда находился в моем мешке, на случай простуды и обмерзания. Не говоря ни слова, я откупорил бутылку, налил полную кружку «огненной воды» и подал ее своему товарищу. Он посмотрел на меня вопросительно и, также не говоря ни слова, выпил ее залпом, крякнув и закашлявшись.
Через четверть часа действие ямайского напитка сказалось и прежнего угнетенного Шелегова как не бывало. Откуда явилась бодрость, ясность духа и даже отчаянная бесшабашность! Я не узнавал его и в душе радовался, что страшный, кровавый призрак чумы не посмеет приблизиться к нам и на винтовочный выстрел. Я видел, что в психике охотника произошел перелом и после упадка физических и духовных сил, наступила реакция и прилив новой энергии и жизнедеятельности.
– А ну ее к черту, эту проклятую чуму! – кричал на весь лес расходившийся Шелегов. – Что ее бояться?! Поддайся только ей, – она и на самом деле заберет в свои лапы, тогда не выкрутишься!
Внешность охотника также радикально изменилась, в глазах светилась прежняя сила воли и самая фигура его говорила о готовности к борьбе за жизнь.
Крайне довольный оборотом дела, я старался поддержать такое бодрое настроение в своем товарище, решив, все же, наблюдать за ним, на случай появления первых признаков заразы. Наблюдения эти незаметным образом я производил и над собой, время от времени щупая у себя пульс, с целью определить повышение температуры.
