Как я ни старался отделаться от него и внушить ему все неблагоразумие его поступка, из этого ничего не выходило, и, в конце концов, он выуживал у меня все сданные деньги по частям, конечно, проживая их без остатка; при этом он становился так жалок и возбуждал такое сострадание, что я не сдерживал своего обещания и отдавал ему все деньги.
Меня он называл «Пенсне», по той причине, что я всегда носил этот прибор на носу по большой близорукости. Вообще, всех он называл на «ты», не признавая «вы». Как и мне, многим он давал свои прозвища, иногда очень меткие и остроумные. По своему характеру, несмотря на внешнюю грубость и суровость, он был чрезвычайно мягок, деликатен и добр. Как говорили про него товарищи, он «мухи не обидит», и это была сущая правда.
Известно было несколько случаев, когда он отдавал все, что у него было, нуждающемуся, все равно, будь то русский, или китаец, чем он и заслужил общую любовь и расположение. Между приятелями, к сожалению, находились и такие, которые эксплуатировали этого богатыря-ребенка, пользуясь его добродушием, незлобивостью и откровенностью. Должно быть, это в порядке вещей, т. к. типы эти цинично заявляли: «На то и щука в море, чтобы карась не дремал!»
Бобошин был женат, но семья его осталась на родине в Забайкалье, и Акиндин никогда о ней не вспоминал. К женщинам он относился резко отрицательно.
Когда я познакомился с Бобошиным, семья моя оставалась в России и охотник часто приходил ко мне, иногда жил у меня в течение недели и более, и мы совершали с ним охотничьи экскурсии в тайгу. Бобошин считал меня одиноким и привязывался ко мне все более и более. В свою очередь, и я привязался к этому гиганту-ребенку, открывая в нем все новые и новые достоинства.
Жили мы с ним душа в душу, и я начал замечать, что Акиндин меньше пьет и интересуется книгами, которые я давал ему читать. Особенно занимало его чтение народных сказок, басен Крылова и «Записок Охотника» Тургенева.
Так шло время.
Приехала ко мне семья из России. Бобошина не было, он ушел в тайгу и пропадал там более двух месяцев. В ноябре он появился на станции и пришел ко мне, по обыкновению, не зная о возвращении моей семьи.
Войдя в переднюю, он крикнул, как всегда, своим зычным голосом:
«Пенсне! Здравствуй! Я принес тебе мяса, возьми!»
С этими словами он подошел ко мне, пожимая своей огромною рукой мою руку у локтя. Выражение его лица было задорное и веселое, его громоподобный голос и звучный смех наполняли всю комнату, так что стекла в оконных рамах дребезжали. Но, разговаривая с ним, я заметил, что выражение его лица изменяется, веселость пропадает, уступая место недоумению и растерянности. Немного погодя, он начал всматриваться в мои глаза и пристальный взор его омрачился; он что-то понял и сообразил, молча и с упреком пронизывая меня острым, испытующим взглядом своих карих, глубоких глаз.
«Пенсне! – начал он – Да никак у тебя, баба!? Я сразу почувствовал это, как только вошел сюда! Ну, прощай! Я иду!»
Произнеся это, Бобошин круто повернулся кругом и быстро направился к двери. Я бросился за ним, стараясь его удержать объясняя, что ко мне приехала семья, что не может повлиять на наши отношения; но все напрасно.
Только на пороге он повернул ко мне голову и сказал, стараясь сдержать свое волнение:
«Пенсне! Брось! Ей-ей, брось!»
Я стоял у крыльца на улице, ошеломленный и звал его вернуться и поговорить, но, куда там; присутствие у меня жены так его напугало, что все старания, вернуть его, – ни к чему не привели.
Отойдя шагов сто, он остановился, посмотрел еще раз в мою сторону, махнул безнадежно рукой и скрылся за поворотом. Долго он не появлялся, что-то около полугода; но потом, совершенно неожиданно, я встретил его в поселке. Вид у него был самый отчаянный: грязный, оборванный и полуголый, он был весь в синяках и кровоподтеках. Меня он узнал еще издали и крикнул полупьяным, хриплым голосом: «Пенсне!» Он валялся посреди улицы и неистово ругался с проходящими мальчишками. При помощи этих же мальчишек мне удалось его поднять на ноги и привести к себе домой.
Впоследствии, мы снова часто ходили с ним в тайгу и промышляли зверя, причем свое мнение о «бабах» он высказывал очень сдержанно, и уже не так непримиримо.
К деньгам и материальной выгоде относился он совершенно равнодушно. Деньги интересовали его, как возможность выпить. Бескорыстие его и безупречная честность, проявлялись не раз во время нахождения его на военной службе. Так, будучи послан начальником участка службы пути, с крупными деньгами, со станции Шаньши на Ханьдаохэцзы, он подвергся нападению шайки хунхузов в 10 человек. Отстреливаясь и тяжело раненный, он вынес тяжелый мешок с золотом на станцию и отказался даже от награды. В мешке было около 10 тыс. золотою монетой.
Иногда у Бобошина на руках было до 10–12 тыс. рублей, и ни одна копейка не пристала к заскорузлым, сильным рукам его. В те времена Бобошин совершенно ничего не пил, очевидно, сознавая всю ответственность.
В тайге и на охоте по зверю это был незаменимый и верный, компаньон, готовый пожертвовать своей жизнью ради спасения товарища.
Я знаю случай, как нельзя более подтверждающий эти его высокие духовные качества.
В конце декабря компания промысловиков, состоящая из трех человек, преследовала раненного тигра. В каменной россыпи горного хребта тигр устроил им засаду и неожиданно бросился на одного из охотников, подмяв его под себя. Стрелять не было никакой возможности, так как риск попасть не в зверя, а в человека, был слишком велик. Бобошин, шедший вторым, передает винтовку заднему и, выхватив нож, бросается на тигра.
Рассвирепевший зверь оставляет свою жертву и одним ударом могучей лапы валит на землю Бобошина. Начинается между ними борьба и охотник, несмотря на тяжелые раны, причиненные когтями хищника, успевает распороть ему брюхо своим коротким финским ножом. Тогда третий охотник, видя критическое положение Бобошина, удачно пускает разрывную пулю в голову разъяренного агонизирующего зверя.
Бобошин получил глубокие поранения на плечах и груди, второй же охотник отделался царапинами и переломом ключицы.
Все свои подвиги он ставил ни во что и из присущей ему скромности никогда о них не говорил. Вероятно, он считал, что это в порядке вещей и не заслуживает даже похвалы.
Мировоззрение этого таежника было оригинально. Стоя близко к природе и черпая у нее свои физические и духовные силы, он подчас поражал своими познаниями, меткими, определенными с глубокими мыслями. Как-то, бродя по звериным следам в главном хребте Лао-лина, мы остановились на большом перевале, отделяющем бассейны верховьев Сунгари и Муданцзяна. На юге – темная, словно туча, конусообразная вершина Та-ту-динцзы. На запад и на восток, как морские волны, уходили сине-фиолетовые лесистые гребни горных хребтов, теряясь в туманной дали горизонта. Мы с Бобошиным долго стояли на высоте, любуясь открывшейся перед нами панорамой.
– Пенсне! А, ведь, это ж красота, черт возьми! – произнес, наконец Бобошин, указывая рукой на этот безбрежный океан первобытных лесов. – А знаешь ли, что я тебе еще скажу! Ведь, я тут хозяин и никто другой! Ты думаешь, я беден? Ничего подобного! Я не нищий! Я – богач! Здесь пасутся бесчисленные стада моей скотины: кабанов, изюбрей оленей и коз! Я беру из своих стад, сколько захочу зверя! Податей никому не плачу. Никому не подчиняюсь и знать никого не знаю! Все, что ты видишь, мое!
Голос великана звучал, как труба, и в чистом морозном воздухе горных высот и, отражаясь в глубоких ущельях Та-ту-динцзы, замирал вдалеке, вызывая многократное эхо. Вся фигура великана, резко обрисовываясь на фоне тайги, засыпанной снегом, вполне гармонировала с дикой, прекрасной природой и, казалось, дополняла ее, как-бы составляя с ней одно целое.
Таков был старый таежник – промысловик, Акиндин Бобошин, известный на севере-востоке Маньчжурии зверобой, прозванный китайцами «Моу-цзы Бобошка», «Лян-те-ли» – за свой гигантский рост.
