Дункан от души рассмеялся.

– Что ж, не такие, как во времена моего деда, по крайней мере, – сказал он, успокаиваясь, и протянул руку к графину. – Слава тебе господи, – добавил мужчина и закатил глаза, гримасничая.

– Значит, твой дед был ковенантер?

– О да. – Качая головой, Дункан изрядно плеснул виски сначала Роджеру, а потом себе. – Злющий старый ублюдок он был. Хотя и неспроста. Видишь ли, его сестра утонула, привязанная к столбу.

– Привязанная… Боже. – Он прикусил язык, но любопытство взяло свое. – Ты хочешь сказать… она была казнена через утопление?

Дункан кивнул, не отрывая глаз от стакана, потом отпил виски и подержал жидкость немного во рту, перед тем как глотнуть.

– Маргарет. Ее звали Маргарет. В то время ей было восемнадцать. Ее отец и брат – мой дед – пустились в бега после битвы при Данбаре, укрылись в горах. Скоро за ними явились солдаты, но она не выдала им, куда ушли мужчины, – при ней была Библия. Они попытались заставить ее отречься от веры, но и это с ней не прошло – скорее камень разговоришь, чем женщин из этой ветви, – сказал он, качая головой. – Нельзя их ни к чему принудить. Тогда они потащили к берегу ее и еще одну старую женщину, тоже из ковенантеров, раздели их догола и привязали к столбам на линии прилива. И стали ждать всей толпой, пока вода поднимется.

Он сделал еще один глоток, на этот раз торопливый.

– Старуха ушла под воду первой – они привязали ее ближе к воде: думаю, они рассчитывали, что Маргарет сдастся, когда увидит ее мучения. – Он крякнул, неопределенно тряхнув головой. – Но нет, и в помине того не случилось. Вода прибывала, волны плескались вокруг нее. Она кашляла, захлебывалась, волосы растрепались. Когда волна откатывалась назад, они облепляли ее лицо, словно водоросли. Моя матушка все это видела, – добавил Дункан, приподнимая бокал. – Ей тогда было семь, но она это запомнила на всю жизнь. Она рассказывала, что после первой волны можно было сделать три вдоха, а потом вода снова накрыла Маргарет. Потом отхлынула… три вдоха… и еще одна, последняя волна. После этого можно было разглядеть только ее волосы, колышущиеся на водной глади.

Он поднял бокал чуть выше, и Роджер поднял свой в безмолвном тосте.

– Господи, – сказал он, и это было не богохульство.

Виски вновь обожгло горло, и он глубоко вдохнул, благодаря Бога за радость дышать. Три вдоха. Это был односолодовый виски с острова Айлей – легкие Роджера наполнил крепкий йодистый запах моря, водорослей и дыма.

– Упокой Господь ее душу, – сказал он хрипло.

Дункан кивнул и снова потянулся к графину.

– Я бы сказал, она заслужила покой, – отозвался он. – Хотя вот они, – он приподнял подбородок, указывая на луг, – они сказали бы, что она тут совсем ни при чем и ее заслуги в этом нет. Это Господь решил даровать ей райские кущи, а англичан обрек на вечные муки. Что тут скажешь…

Свет постепенно угасал, и костры засветились ярче на сумеречном лугу за конюшнями. Дым от них достиг носа Роджера, запах был приятный и домашний, но, несмотря на это, в горле от него запершило сильнее.

– Сам я обнаружил не так уж много вещей, ради которых стоило бы умереть, – сказал Дункан задумчиво и улыбнулся одной из своих быстрых и редких улыбок. – Мой дед сказал бы, это значит только, что мне с начала времен были уготованы вечные муки. «По установлению Божию, для явления славы Его, одни люди и ангелы предопределены к вечной жизни, другие предназначены к вечной смерти»[38]. Он говорил это каждый раз, когда кто-нибудь вспоминал о Маргарет.

Роджер кивнул, узнав цитату из «Вестминстерского исповедания веры». Когда это было? 1646‑й? 1647‑й? Одно или два поколения до дедушки Дункана.

– Я полагаю, ему было легче думать, что смерть сестры – это божья воля и никак с ним не связана, – сказал Роджер не без сочувствия. – Значит, сам ты в это не веришь? В предопределенность, я имею в виду?

Ему было искренне любопытно. Пресвитериане из его собственного времени по-прежнему верили в идею о предопределенности, но были гораздо гибче: они по большей части обходили стороной неизбежность вечных мук и не рассматривали каждую деталь своей жизни как нечто, что было им суждено. А он сам? Бог знает.

Дункан приподнял плечи, причем правое поднялось чуть выше, из-за чего он стал казаться перекошенным.

– Бог знает, – сказал он и засмеялся. Потом покачал головой и вновь опустошил бокал. – Нет, думаю, что нет. Но не стал бы открывать все карты перед Хирамом Кромби или даже молодым Кристи. – Дункан указал подбородком в сторону луга, где можно было разглядеть две темные фигуры, бредущие бок о бок в сторону дома. Их было легко узнать отсюда: высокого и сутулого Арча Бага и низенького, крепко сложенного Тома Кристи. Роджер подумал, что последний даже издалека излучал сварливость, резко и быстро жестикулируя по пути, – очевидно, он о чем-то спорил с Арчем.

– В Ардсмуире из-за этого случались страшные драки, – сказал Дункан, наблюдая за приближением двух фигур. – Католикам не нравилось слышать, что они прокляты. А Кристи и его маленькой банде доставляло величайшее удовольствие сообщать им об этом. – Его плечи задрожали от сдерживаемого смеха, и Роджер вдруг задался вопросом, сколько виски Дункан успел выпить до его прихода. Он никогда не видел старика таким веселым.

– Mac Dubh положил этому конец, когда заставил нас всех сделаться масонами, – добавил он, наклоняясь вперед, чтобы наполнить бокал. – Но пару человек до этого едва не убили. – Мужчина вопросительно приподнял графин в сторону Роджера.

Осознавая близость ужина в компании Тома Кристи и Хирама Кромби, Роджер кивнул.

Когда Дункан, все еще улыбаясь, наклонился в его сторону, чтобы налить виски, последние отблески солнца упали на его обветренное лицо. Роджер в этот момент заметил тонкую белую линию, пересекающую верхнюю губу Дункана и наполовину скрытую густой растительностью, и внезапно осознал, почему Дункан носит длинные усы – довольно необычное решение во времена, когда все мужчины ходят гладко выбритыми.

Он не заговорил бы, если бы не виски и не ощущение странного сообщничества между ними – двумя протестантами, причудливо затесавшимися среди католиков и с удивлением глядящих на то, куда их занесла судьба. Они двое всегда были сами по себе, потому что так распорядилась жизнь, и теперь как-то вдруг обнаружили себя во главе больших семейств, и, более того, в их руках были судьбы чужих людей.

– Твоя губа, Дункан. – Он легонько коснулся собственного рта. – Что с ней случилось?

– О, это? – Дункан удивленно коснулся рта. – Да нет, я просто родился с заячьей губой, так мне сказали, по крайней мере. Сам-то я не помню ничего, меня подлатали, когда мне было не больше недели.

Теперь пришла очередь Роджера удивляться.

– Кто подлатал?

Дункан пожал плечами.

– Странствующий целитель, мама говорила. Она почти смирилась с тем, что долго я не проживу, потому что я, как ты понимаешь, не мог сосать. Она и мои тетушки по очереди пытались выжимать молоко мне в рот из платка, но все без толку: она говорила, я напоминал маленький скелет, когда в деревню явился этот чародей.

Мужчина рассеянно потер губу костяшками пальцев, разглаживая густые жесткие усы.

– Мой отец дал ему шесть селедок и немного нюхательного табака. Он меня заштопал и дал матери какую-то мазь для раны. Ну и вот… – Он криво улыбнулся и снова пожал плечами. – Наверное, мне было суждено жить. Дед ведь говорил, что Господь избрал меня. И только он один знает для чего…

Роджер ощутил смутное волнение, чуть притупленное виски. Целитель-горец, который смог зашить заячью губу? Он отхлебнул из бокала, стараясь не пялиться, но осторожно изучая лицо Дункана. Теоретически это возможно. Шрам был едва виден под усами – если знать, где искать, – но не доходил до ноздри. Должно быть, это была самая заурядная заячья губа, а не один из тех жутких случаев, о которых он читал в медицинском журнале Клэр. От ужаса он не мог оторвать глаз от страницы, где доктор Роулингс описывал младенца, рожденного не просто с заячьей губой: у него недоставало нёба и всей центральной части лица. Слава тебе господи, там не было рисунков, но даже кратких описаний Роулингса было достаточно. Роджер закрыл глаза и глубоко вдохнул запах виски, впитывая его всеми порами.