— Нет… не убивай его! — вскрикнула Силмэриэль, с ужасом и восхищением заглядывая в пронизанную не таким чужим и страшным, как она боялась, пламенем тьму до предела расширившихся зрачков. — Пожалуйста!

Страх за отца смешался с прилившим томительно-сладким жаром к щекам восторгом… он хочет позаботиться о ней, только слишком жестоко и кровожадно. Бедный папа… она уже простила его и совсем не желает лишить телесной оболочки и принадлежащих по праву владений.

— Почему? Тебе жаль его? — откровенное недоумение почти полностью погасило опасное пламя… или ее прикосновения. Желая во что бы то ни стало спасти Сарумана от скоропостижного развоплощения, Силмэриэль приподнялась на цыпочки, ближе к гневно поджатым губам, и на миг задержав ладони на груди, скользнула вниз легкими щекочущими движениями, забираясь под одежду.

— Да… не делай ему ничего плохого! — Силмэриэль прикусила губы и замерла, незаметно для себя зайдя слишком далеко в невинных ласках. — Пожалуйста, обещай мне.

— Ладно! — Пальцы непроизвольно сжались чуть сильнее, чем нужно.

Легкое и быстрое согласие удивило ее, озарив потемневший от зашедшего за тучи солнца мир радостным облегчением.

— Посмотри, как красиво… то, что папа ещё не испортил своими мастерскими. Ну, посмотри же! Да не сюда… — Силмэриэль отстранилась и обняла его сзади, все-таки заставив развернуться и посмотреть на позолоченные заходящим солнцем вершины.

— Я правда хотел сделать то, о чем сказал Саруман… очень давно. Этот мир не казался мне таким прекрасным, как тебе.

— А сейчас?

— В нем стало больше хорошего. — Без особого интереса, но и без отвращения скользнув взглядом по начавшей темнеть степи, неБоромир зажмурился от прикосновений вновь осмелевших пальцев. Как ей надоело называть его этим дурацким именем, когда он все-таки сказал ей настоящее. — В этом человеческом теле и после… я потом тебе расскажу, чего. — Улыбка сползла с лица майа и заполняющая глаза тьма на миг стала холодно-непроницаемой, как мрак под капюшонами назгулов. — Хотя не стоит, тебе не будет интересно — все по-другому.

— А ты мечтала сжечь деревни коневодов… совсем ещё недавно.

— Да. — Силмэриэль задрожала от вдруг почувствовавшегося промозглого осеннего холода. — Они так…

Невыносимо наслаждались радостями смертной жизни… и любовью. Невозможно объяснить… тому, кому этого не нужно.

— Ты не понимаешь! — Так хотелось верить, что тоска одиночества и отчуждения от поглощенного более важными делами отца и равнодушно-раболепного слуги навсегда остались в прошлом, но…

— Понимаю… — Майа рывком развернул ее лицом к себе и прижался губами к запястью, заглядывая в глаза. — Эти аданы раздражали тебя, и еще раздражают. Я хотел уничтожить не мною созданный мир, как ты роханские деревни.

— Ты тоже чувствовал это? Они уже не раздражают меня… почти.

Не дожидаясь ответа — она ощутила его без слов от успокаивающе-теплого соприкосновения осанвэ — Силмэриэль прислонилась к каменному крылу, прикрыв глаза. Саруман использовал венчающую Ортханк смотровую площадку для наблюдения за звездами и обдумывания великих планов, а она для мечтаний о любви, и чем-то большем, невыразимом словами… таком, как сейчас. Сделать это здесь будет правильно, и хорошо… если только отец не придет.

— Знаешь, что это значит? Что мы должны жить долго и счастливо, как… — Силмэриэль закрыла глаза, растворяясь в томительно-сладких ощущениях. Может быть, он больше не поцелует ее в этой жизни… а другой не будет. Если кто-нибудь из них умрет, или его чувства к ней пройдут. Чрезмерное идеальное счастье не могло достаться ей навсегда и просто так, она его не заслужила.

— Как в твоей человеческой сказке? — Он правда воспринял ее слова всерьез, ответив без тени насмешки и презрения к аданам, или очень хорошо притворился? Не важно… холод осеннего вечера без всякой магии сменился влажным теплом летней ночи, каменное крыло оказалось совершенно не жестким.

— Да, и завести много детей, в конце всегда так было. Отец очень ругался, что капитан стражников рассказывает мне глупости.

— Прямо сейчас? — По летнему тёплый ветерок коснулся полуобнажённой груди, горячие ладони скользнули вверх по бёдрам и легко приподняли ее, заставив задрожать от до боли острых ощущений.

— Когда ты вернешься. Ты же… может быть, лучше останешься здесь?

Не дождавшись или не расслышав ответа, Силмэриэль широко открыла глаза от все еще непривычного и неожиданного ощущения. Папа расстроится от такого использования его смотровой площадки, и его приемной дочери, а она всегда знала, что это особенное место — счастливое и созданное специально для нее.

***

— Энтам нет дела до вашей войны, маг! Как и тебе самому… на самом деле.

Гэндальф поморщился, как от отравляющей жизнь смертным зубной боли, плотнее кутаясь в поношенный серый плащ. Грубая колючая ткань почти не спасала от мертвяще-промозглой сырости древнего леса. Обманывать и убеждать, искусно играя словами, затрагивать тайные слабые струны в сердцах у Сарумана получалось намного лучше. Только вряд ли бывший глава Белого Совета станет убеждать энтов разрушить свою собственную крепость.

Серый маг искоса взглянул на смутно виднеющуюся вдали черную стрелу Ортханка. В почти не пропускающем свет и воздух переплетении ветвей леса Фангорн видеть дальше, чем на пару шагов вперед, не получалось, и, поднявшись на пологую возвышенность, позволившую увидеть чистое небо и глубоко вздохнуть, Гэндальф испытал несказанное облегчение.

Будет ли энтам место в заново сотворенном после исполнения Второй Песни мире? Если даже насчет себя уверенности не было. И не будут ли его мучить… воспоминания и сожаления? Древень прав, он всегда слишком много сомневался и предоставлял судьбе принимать решения. Или другим. Саруману, когда Белый маг убедил его не разыскивать кольцо, и Галадриэль.

В том, что восхищавшая его силой духа и решимостью Владычица права, сомнений не было, но искушение в очередной раз чуть-чуть помочь судьбе и положиться на ее волю оказалось сильнее. Именно поэтому (он сам не понял, почему, и рассчитывал ли именно на такой эффект, или не хотел понимать) он, повинуясь безотчетному порыву, сделал злосчастный эликсир. Многое ли он на самом деле изменил?

Ничего. Не успел Серый маг вздохнуть от смутного разочарования и откровенной радости — одно из двух противоречивых чувств оказалось намного сильнее другого — как Галадриэль напугала и удивила его. Где та грань, за которой решимость становится бесчеловечностью, а доброта слабостью и мягкотелостью, он так до сих пор и не смог понять. Или на этот вопрос нет и не может быть однозначного ответа?

Вправе ли он рассуждать о морали и справедливости, если подтолкнул Силмэриэль в объятия собственного отца? И говорил о великой благотворной силе так нужной ей любви. Потому что действительно верил, что такая любовь лучше, чем никакой, причем для всех. Он правда хотел, как лучше, а не…

Саруман будет продолжать сжигать деревья в печах Изенгарда, оставляя пустоши вместо еще недавно живых лесов. И выводить отвратительные порождения мрака, скрещивая орков с людьми. Вместе с дочерью принесшего Тьму и искажения в мир.

***

— Твой отец обещал заботиться о тебе… лучше, чем раньше. Подожди… — Как и в прошлый раз, неудачно завершившийся появлением орков и Сарумана, майа еле заметным прикосновенном привёл в порядок ее одежду. — Это тебе, только…

— Никому нельзя показывать, также как и называть твоё имя. — Силмэриэль попыталась пошутить, приглаживая волосы, но томительно тревожное чувство, непрошено поселившееся в сердце, никак не желало уходить.

— Можно, они не увидят ничего особенного, — странно по-доброму, она и помыслить не могла, что он на такое способен, улыбнулся ещё не принявший образ Боромира маг.

Ты хочешь жениться на мне?

Чуть было не спросила Силмэриэль и на всякий случай замолчала, чуть испуганно глядя на кольцо, почти полностью чёрное — золото лишь еле заметно пробивалось через непонятно как нанесённое покрытие. Сказать, что снятое любимым с собственного пальца странное украшение вряд ли придётся ей впору, так же не пришлось — колечко волшебным образом (а как же ещё) сжалось вокруг ее безымянного пальца, мгновенно став почти неощутимым, как продолжение кожи.