– Сладкие?

– Все сладкие. Выбирай любую. Стопроцентный сахар, растает во рту, как поцелуй любимой, – достал он одну и повертел в руках. – Ты же любишь женщин, по глазам вижу. Тогда бери и не сомневайся.

– Я не сомневаюсь, я выбираю.

– Что тут выбирать?

– Дыню или цветы.

– Как всякий торговец, я мог бы тебе соврать, но я не всякий – для женщины бери цветы. Там, за углом, моя сестра торгует. Какие у нее розы!

– Какие?

– Свежие, как мои дыни.

В итоге я взял и дыню, и розы, которыми хотел скрасить осенний этюд Фортуне. Я представил на мгновение, как она уже положила себя, горячую, в новенькое белье, как в посуду, из которой я буду есть, нет – хищно жрать, когда вернусь. Я знал, что больше всего она любила мою кипучую невоспитанность, дерзость в постели, чувствуя себя то лакомством райским, то сытной жратвой, то десертным вином. Любовь можно было назвать как угодно, главное, чтобы было кому приготовить и тихо шепнуть: «Приятного аппетита!» Пока я витал в своих фантазиях, подошел мужик, пахучий и засаленный. Спросил мелочи. У меня были деньги, почему не помочь? Я пошарил в душе своей и насыпал ему медно-никелевое конфетти в ладошку. Может быть, эта манна поможет ему встряхнуться, не умереть от запоя.

– Вы из жалости? – спросила меня бабулька, раздававшая бесплатную прессу.

– Нет, из кармана, – отмахнулся от газеты и позвонил Фортуне: – Как себя чувствуешь?

– С тобой – лучше, – гладила кошку Фортуна. – Ты где?

– Я в Средней Азии, – уложил я дыню на заднее сиденье, рядом устроил цветы.

– Где?

– Дыню тебе купил. Скучала?

– Нет, любила.

– Напрасно. Любовь никогда не была моим сильным чувством, таким, как жадность или зависть.

– Вот как?

– Не была, пока я не встретил тебя. Не то чтобы я сильно изменился, нет, я остался таким же жадным, потому что не хочу делиться тобой ни с кем. А вот зависть съехала: теперь я ее наблюдаю во взглядах тех незнакомых мужчин и женщин, которые то и дело пожирают твою молодость и красоту. Ты уже дома?

– Да.

– Одна?

– С кошкой.

– Перестань мучить своей лаской животное.

– А кого еще? Тебя же нет.

Зима наступила. И включила свою шизофрению. Наступила на человечество и начала жевать его, потихоньку испытывая на прочность. Кто-то делал вид, что ему начхать, кто-то пытался откашляться, самые находчивые улетали в теплые страны. Но тем не менее она потихоньку доставала всех, проникала сквозь одежду в самую душу.

Вымораживая те самые теплые уголки, ради которых люди готовы были идти на большие жертвы. Зима не любила никого. Ни лыжников, ни конькобежцев, которые вставляли ей палки в колеса и царапали спину, особенно дворников, что пытались стащить с нее пушистую белую шубку. Как она могла после этого относиться к людям? С холодным презрением: она не любила, она не хотела. В данный момент я переживал ее фригидность, сидя в кафе в сердце города. Запах свежего хлеба несколько смягчал зимний пейзаж. Сигарета медленно вытягивала из меня мысли и дым. Я рассчитался за булочки, что купил здесь специально для Фортуны, и вышел из кафе. Времени до встречи с Фортуной было еще много. Мы договорились пересечься в Таврическом саду. Бульвар провожал меня до самого парка. Я медленно брел среди кокаина зимы. Дорожки были подернуты сединой. Всю дорогу мятный морозный воздух врывался в мой нос, как к себе домой, и ударял приятной эйфорией в голову. В проволочных прическах деревьев, в тени их роскошных мыслей мерзли каменные богини. Они выстроились вдоль аллеи, которая вполне могла сойти за панель. Я уже шел на второй круг, словно мне надо было выбрать одну на ночь, не находя предлога для знакомства. Они же, взирающие на меня выпуклостями своего безумства, были холодны и равнодушны, возможно, знали, что моя богиня уже мчалась по подземным железнодорожным рекам навстречу ко мне. Зимой в Таврическом саду уныло, как никогда, да и садовник из меня никудышный. Доскрипев до середины парка, я остановился посмотреть на пруд. В этом месте снег отсутствовал, а асфальт был прошит воробьями, которые весело чирикали под ногами. Воробьи, словно маленькие швейные машинки, штопали асфальт своими носами. Достав булку, я накрошил им немного. Те начали стучать еще быстрее, будто в знак благодарности хотели подлатать мои растрепавшиеся чувства.

– О чем ты опять задумалась? – шли мы, обнявшись, по бульвару.

– Да так, ничего. Сегодня в универе был кросс, я вспомнила тот самый первый наш поцелуй.

– А какая связь? То, что я долго за тобою бегал?

– Да нет, – рассмеялась Фортуна. – Как будто этот поцелуй перерезал финишную ленточку моих девичьих переживаний. Ту самую ленточку, за которой пропали мысли: правильно я поступаю или неправильно. Я так хотела бы повторить эти впечатления именно в том состоянии. Помнишь, когда мы целовались на набережной?

– Да, я как нетерпеливый поклонник ждал тебя возле университета с утра, боясь пропустить.

– Когда я решила смотать удочки?

– Да, и отключила все доступные средства связи. А я, больной ожиданием и надеждой, караулил тебя. Ты выплыла синим платьем из-за угла. Ты летела на крыльях лета, а мне было в тот момент холодно, я не мог думать о чем-то другом, как о тепле. Я имею в виду зиму во внутреннем мире. Когда веет холодом одиночества со всех щелей, засыпая снегом воспоминаний. Озябшая душа пытается отогреться чаем, но не помогает даже коньяк. А тело утрачивает ту чувствительность, которой оно некогда обладало, и все по причине отсутствия рядом другого. Особенно дома… Одиночество начинается с порога. С того самого момента, когда ясно начинаешь осознавать, что тебя больше никто не видит и нет смысла выделываться, можно быть самим собой, бродить по дому с засаленной головой, есть прямо из кастрюльки, крошить печенье, висеть на телефоне и путаться в сетях. Будучи затянутым в чью-то чужую жизнь, я незаметно отказывался от своей.

– Потом мы обнялись, и все. Вместо занятий в универе ты предложил мне чай у тебя дома. Это твое: «Может, чаю?» Хоть я и была юной, все-таки знала, что значит чай с красивым одиноким мужчиной на его территории.

– Что тебе чай, ты знала, что через пару дней я предложу шампанское.

– Ну, это случилось не через пару дней, через месяц.

– Ты ждала чего-нибудь покрепче?

– Ну да, отношений, например. Ты тогда был первым, кого я действительно захотела.

– А кто был вторым?

– А вторым… – Фортуна сделала мхатовскую паузу и посмотрела на меня: – Был ты сейчас.

– Почему я?

– Отрицательные герои притягивают, – прятала свое лицо от возобновившегося снегопада Фортуна.

– А я отрицательный?

– На тот момент – да. Положительный приходил каждый день с подснежниками. Потом наступил период ландышей. Было смешно наблюдать через окно, как сверкали его пятки, после того как он оставлял цветы на пороге дома. Оплачиваем.

– Не всегда любят тех, кто приносит цветы.

– Да, но от тех, кого любят, букеты особенно желанны.

– Я понимаю, на что ты намекаешь.

– Я не намекаю, я желаю.

– У тебя есть время?

– Нет, забыл, – посмотрел Оскар на руку, где обычно носил часы.

– Хорошо, может, тогда зайдем в Русский музей? Давно там не была.

– Боюсь, на выходе меня опять задержат.

– Почему? – удивилась Фортуна.

– Скажут, что я пытался вынести шедевр.

– Это вместо цветов? – улыбнулась она, не ожидав такого комплимента.

– Цветы тоже будут, не волнуйся.

Мы шли по городу, любуясь свадебным тортом зимы, задирая головы на взбитые сливки крыш, сквозь снег, который продолжал эмигрировать свыше, спускаясь на торжество, кинуть льда в наши души и выпить, сквозь человечество, которое надело пальто, сквозь хрупкий, озябший хрустальный мир. Мы шли молча, будто боялись задеть его нечаянным словом и разбить игрушку нашего воображения, разбить чью-то надежду на весну. Через несколько минут уткнулись в Русский музей, ворвались в хаотичное пространство туристов и экскурсоводов. Отогреваясь знакомыми образами и перебирая один зал за другим, неожиданно уперлись в тупик, в «Черный квадрат».