– Где у тебя, тётя Шура, инструменты-то? А то завтра сделаю всё.
– Да там. Завтра дам. А сейчас спать идите. Темно уже. Вечера у нас тёплые. За день нагреет землю и тепло всю ночь.
– Хорошо. Посидишь под грушей и её запахом напоишь себя. Какой аромат. А как растите?
–Дак, она что, посади и растёт сама. Только вот от всяких бабочек её спасаешь, иногда. А помидоры ни чем не прикрываем. Тепло ведь. Так и растут. Это ваши помидоры надо прятать в теплицы.
Утром мы поехали на рынок. Рынок на Украине не то, что у нас. Он работает с 4-5 часов утра. Сели на автобус. Едем. Тут хохлуша залезла на остановке, с большущими корзинами с яблоками.
Начала ворочаться. Корзины встали между людьми, а она не может развернуться и ну ворчать, на украинском языке.
– Что это они, не могут, что ли подвинуться вперёд. Как мне со с моими корзинками быть?
И ну толкать всех, так и ехали, до самого рынка, с вознёй и причитаниями толстой хохлуши на задней площадке автобуса.
Вышли на остановке "Рынок". Народу уже не пробиться. Кто сало предлагает, кто яблоки, помидоры. До семи утра уже все на торговались и поехали домой. Опять народу в автобусе, что сельдей в бочке. По радио, что на местной точке, передают новости на украинском языке. Речь, певучая, приятная.
– ГовОрит, Киев, – говорит из динамика автобуса диктор местного радио.
А на следующий день в Днепропетровск с Никополем поехали, на Каховку посмотреть, на море. Что оно из себя представляет.
Днепропетровск встретил нас шумом машин, высокие дома старой ещё постройки, что при Сталине. Люди спешат на работу.
Дом тёти Маши находился далеко от центра. Маленький домик, белый, почти как все дома на Украине, белёный. Небольшая терраса со столом, что люди летом себе ставят в доме, покрыта скатертью. Тётя Маша, это уже по материной линии, старенькая бабушка и её мама, тоже Мария, ещё старше её, жили в домике.
Она рассказывает о городе.
–А что город, большой, красивый. Только плохо сейчас людям в нём. Тяжело работается. Работа, правда, есть, но в начальники не пробьёшься. Все места евреи захватили. Их у нас много. А с ними, сам знаешь, как. Я всегда рад тебя видеть дома у себя, но особенно, когда ты уйдёшь. Вот так и живём. Остальным ещё хуже. Уж если хохлы не могут жить с ними, а мы-то уж куда?
Утром следующего дня мы поехали на Днепр.
Величавый Днепр! Красив, собой, широк! Раздольно и свободно дышится. Памятник освободителям битвы за Днепр на большой площадке, сразу за рекой, на холме. Смотрит на реку, её просторы.
Сколько крови пролили наши воины отечественной войны за Украину. Столько жертв и тяжёлых минут пришлось на молодые плечи ребят и девчат, что остались на оккупированной территории Украины. Да и Вы сами, милые читатели помните о оккупации Украины, что ж говорить-то.
Самолёты и пушки со времён битвы за освобождение Днепропетровска, стоят возле диорамы « Битвы за Днепр». Сама диорамы – картина, находится в здании. Большая картина об отечественной войне, освобождении Днепра. Тонущие солдаты, взрывы, кровь.
–Да, – только и ответил отец, посмотрев на картину, – Сильно нарисована. Прямо как в жизни.
Не любит Федор много говорить, вот и сейчас, сказал несколько слов о происходящем и пошёл дальше.
Дома его ожидала работа кузнеца в управлении механизации. Работал он там кузнецом, детали ковал. И меня учил кузнечному делу.
– На вот прутик, куй на молоте. Да смотри, чтобы не зацепило тебя им. Куда мне её. Дома одна. И скучно. Вот и взял с собой. Глядишь, по моим стопам пойдёт. Женщина кузнец. Буду опыт передавать ей.
– А что сын-то? Ведь он здесь работает, – смеются начальники.
– Не хочет он, он электрик. А младший в армии. Вот вернётся из армии, посмотрим, куда ему пойти. Может в институт пойдёт. Он башковитый.
– Она ведь девчонка. Куда ей кузнецом-то? – смеётся начальник управления. Ей в женские игры играть надо.
– Конечно, что работать пойдёт куда-нибудь по женской части.
Пусть ещё учиться. Может, как у меня, на доске почёта её фотографию повешают когда-нибудь, – спокойно отвечает Федор, раздувая горн.
Работа кузнеца тяжёлая. Требует особого внимания. Согнёшь не так деталь и всё – брак. А куда с браком-то потом? Вот и работает Федор, молча, без особого шума.
А я стою, и прутик разогреваю в горне, а потом его на молоте гну.
Таким и умер, спокойным, молчаливым. А что и говорить–то. Всю жизнь весёлый был, работал много. Всё для дома, для семьи. Не пил, не курил, как многие сейчас, да и тогда в 70-х. Одним ударом валил быка, двухпудовика, с копыт. А вот с начальством совестливый был. Так перекинется словом – шуткой и за работу. Семья – первое место для него. Вот сделаешь всё, тогда и гуляй смело. Всё сидел на детском стульчике в огороде и думал, разглядывая сад, рук своих творения, и дом, который построил сам и где прожил 37 лет счастливых с женой – Сарой.
«Неужели, я, что-то не так сделал. Вот и мой век прошёл. Мало. Но счастливая жизнь. Что останется после меня. Сад и дом. Вся жизнь прошла в нём. И свадьбы детей, и рождение внуков, и первый внук. Сынов в армию провожал и встречал. Всё, как-то по-людски было. И невесток, Сара, учила своему рукоделию, огурцы солить и варение варить. И друзья приезжали, хорошие, ко мне и радовались мы нашей простой человеческой жизни. Соседи не в обиде. Хорошие, простые, своими семьями живут и работают. Жили всегда по-людски. Не ссорились. Если плохо было, бежали друг к другу. Праздники вместе: Живёт моя отрада…, как это в песне Лидии Руслановой. Вот и жила моя отрада в моём тереме, который сам построил, только её отец печь делал, русскую. А как запрещал, сходится, нам с нею. Не пара, ты и всё. Ты русский. А она татарка. Всю войну голодным был. Трактористом работал в колхозе. Честным парнем был. Да и нельзя было иначе. Война была, всё для фронта, для победы нашей. С честью и совестью жил, не обидятся люди и бог на меня после моей смерти. Грехов не имел. Не кривил я душою, с законом не спорил. За детей можно не переживать теперь. Всё хорошо у них. Внукам всё оставлю, а дети сами наживут себе своё. Да, Сара, мы с тобой всё правильно сделали в жизни. И внукам и детям всё дали. Хороших мы с тобою ребят вырастили. Можно и умирать спокойно. Так и прожил я все свои годы в Усолье. Здесь и последний порог моей жизни. К тебе иду, вместе будем, там. Всё-таки разлучил нас отец твой. После смерти будем вместе, только на разных кладбищах, а как хотели рядом лежать. Вот и место возле первенца, нашего с тобою, оставил я себе. Всё ли сделал так?»
Сара, она молчит всё больше. Достанет, в воскресение, пирог рыбный из русской печи, аромат на весь дом. Перед этим, все в баню сходят, и борщ наваристый едят. Сыновья носами сопят, шмыгают.
– Цыц, – по старшинству ложкой в лоб расшалившемуся сыну.
Федор, он крутой, чуть не по русскому, так хлоп по лбу, а то и папиросы по морде размажет.
– Папа, не надо, – кричу, вступаюсь за брата Руслана, когда тот курить начал в восьмом классе.
А он, Федор, по морде размазывает папиросы, и приговаривает:
– Ешь, говорю тебе. Я не курю, а он вздумал. Балбес.
Руслан плачет, маленький ещё, всего-то четырнадцать лет ему. И я в слёзы. Страшно за брата. Никогда у нас в доме не было ругани.
Федор тихо сидит вечером на кухне и с Сарой подсчитывает деньги:
– Это Руслану надо, ботинки совсем прохудились. Не дотянет он до весны. Ох, и носит же он обувь. Горит всё на нём. А Алле пока не будем покупать. Надо на еду всё остальное. За свет оплатили, ну и хорошо. Не надо нам долгов и неприятностей. Надо Фросе письмо написать, что-то Вовка на Таньку наезжает. Я ему пригрозил, хохлу этому, что если Таньку, хоть пальцем тронешь, приеду, размажу. Танька молодец. Вон куда пошла. Бухгалтер. Фроська пишет, что Алексей опять запил. И что ему шипуздунчику неймётся. Фроська устала уже от него. Шоферня, она такая ведь. Его ведь уважают в автоколонне. Да и войну всю прошёл, в плену, правда, был. Медалей сколько за войну, а он всё же туда же. В водку. Надо будет, как-нибудь съездит к ним, в Кемерово.
