По возвращении Вероника открывает учебник географии. Проследить течение Нила не так-то просто. Сначала у него нет названия, а потом их становится слишком много. Можно подумать, что он сочится отовсюду.

Вот он прячется в озере, снова выходит оттуда – это Белый Нил, вот он теряется в болотах, с другой стороны – это уже его брат, Голубой Нил, чем ближе к концу, тем проще: он течет все прямо и прямо, и по его берегам лежит пустыня, он лижет подножие пирамид, тех самых, огромных, после чего разделяется на рукава, те перепутываются, образуя дельту, и все заканчивается в море, которое, как говорят, гораздо больше здешнего озера.

Вероника вдруг понимает, что за спиной у нее кто-то стоит, склонившись, как и она, над страницей учебника.

– Что, Вероника, ищешь обратную дорогу домой, туда, откуда пришли все ваши? Не волнуйся: я помолюсь Богоматери Нильской, чтобы тебя туда доставили крокодилы – на спине, а лучше прямо в брюхе.

Веронике кажется, что Глориоза никогда не перестанет смеяться, что ее смех будет всегда преследовать ее – даже в кошмарных снах.

Выглядит лицей Богоматери Нильской весьма благопристойно. От столицы к нему ведет дорога, которая петляет среди бесконечного лабиринта долин и холмов и наконец неожиданно, в несколько витков, взбирается на Икибиру (в учебниках по географии эти горы называются «горная цепь водораздела Конго – Нил» – другого названия не нашли). Тут-то и показывается большое здание лицея: горные вершины как будто раздвигаются, уступая ему место там, на краю противоположного склона, под которым мерцают воды озера. Так он и стоит, возвышаясь надо всем вокруг, – словно сияющий дворец, являвшийся маленьким школьницам в их самых несбыточных снах.

Строительство лицея стало зрелищем, которое в Ньяминомбе забудут еще не скоро. Чтобы ничего не пропустить, мужчины, обычно бездельничавшие в кабачках, бросали свои кружки с пивом, женщины раньше уходили с полей, где они возделывали зеленый горошек и элевсину, а дети, едва в школе миссии раздавались звуки барабана, возвещавшие о конце уроков, мчались со всех ног и протискивались в первые ряды небольшой толпы, наблюдавшей за работами и обсуждавшей их ход. Самые отчаянные вовсе прогуливали школу, поджидая на обочине дороги тучу пыли, предварявшую появление грузовиков. Стоило колонне поравняться с ними, как они бросались вдогонку за машинами, пытаясь к ним прицепиться. Кое-кому это удавалось, другие срывались и падали на дорогу, рискуя быть раздавленными следующим грузовиком. Шоферы орали, пытаясь разогнать этих роящихся вокруг них сорвиголов, но все впустую. Некоторые останавливались и выходили из машины, ребята разбегались, шофер делал вид, что сейчас их догонит, но как только грузовик снова трогался с места, игра начиналась сначала. Женщины на полях воздевали к небу мотыги в знак бессилия и отчаяния.

Все удивлялись, не видя ни дымящихся пирамид из свежеобожженных кирпичей, ни вереницы крестьян, несущих эти кирпичи на голове, как это бывало, когда умупадри требовал от прихожан, чтобы те построили новую церковь, или когда бургомистр в субботу созывал население на общественные работы для расширения диспансера или его собственного дома. Нет, на этот раз в Ньяминомбе шло настоящее строительство, как у настоящих белых, со всякими жуткими механизмами, снабженными железными челюстями, которые вгрызались в землю; с грузовиками, перевозившими машины, которые со страшным грохотом плевались цементом; с бригадирами, выкрикивавшими приказы на суахили, и даже с белыми начальниками, которые только и делали, что пялились на большие листы бумаги, разворачивая их, как рулоны ткани в магазине у пакистанца, и которые приходили в ярость и чуть ли не изрыгали огонь, когда подзывали к себе черных бригадиров.

Среди легенд, связанных со строительством, особенно запомнилась одна история, которую рассказывают до сих пор. Это история о Гакере. О деле Гакере. Над ней всегда потешаются. Конец каждого месяца в Ньяминомбе – это день выплаты заработной платы. Тридцатое число – тяжелый день. Тяжелый для счетоводов, на которых наемные рабочие обычно срывают свое недовольство, и чаще всего в очень резкой форме. Тяжелый для любого батрака, который знает, что в этот день, тридцатого, его жена, которая других чисел не знает вовсе, не пойдет в поле, а будет ждать его на пороге хижины, чтобы принять от мужа деньги, пересчитать их, перевязать тонкую пачку банановой веревочкой, засунуть в кувшинчик и спрятать его в солому у изголовья постели. Тридцатое – день ссор и всяческого насилия.

В этот день устанавливались столы под полотняными тентами или навесами из соломы и бамбука. Для счетоводов. Гакере был счетоводом. Это он платил рабочим. Когда-то он служил помощником у бургомистра Ньяминомбе, но потом колониальные власти его «вычистили», чтобы заменить другим помощником – хуту, который вскоре стал бургомистром. На эту же работу его взяли, потому что он всех знал, – тех, кого нанимали прямо на месте и кто не говорил на суахили. Для других, настоящих строителей, родом из других мест и говоривших на суахили, счетоводов доставляли из столицы. Весь этот люд толпился в очереди перед столами, на солнце, а чаще всего под дождем. Повсюду крики, толкотня, споры, перепалки. Дюжие молодцы, охранявшие стройку, наводили порядок, усмиряя непокорных палкой. Бургомистр с двумя своими жандармами и тем более белые вмешиваться не желали. Итак, Гакере с маленькой кассой под мышкой занимал свое место под навесом. Он садился на стул, ставил кассу на стол, открывал ее. В ней было полно бумажных денег. Он медленно разворачивал лист, на котором значились фамилии тех, кому следовало заплатить, кто ждал уже несколько часов под солнцем или дождем, и начинал вызывать поименно: «Бизимана, Хабинеза…» Рабочий подходил к столу. Гакере выкладывал перед ним несколько бумажек и монет – все, что тому полагалось. Рабочий прикладывал измазанный чернилами палец к списку напротив своего имени, Гакере чертил крестик и что-то говорил ему. На весь день Гакере снова становился начальником – как прежде.

Но однажды Гакере со своей кассой под мышкой не пришел. Вскоре стало известно, что он сбежал вместе с кассой, полной денег. «Удрал в Бурунди, – говорили все, – вот ловкач этот Гакере, смылся с денежками базунгу. А нам-то заплатят?» Все восхищались Гакере и злились на него: не следовало ему воровать деньги, предназначенные для жителей Ньяминомбе, мог бы извернуться и стащить деньги из другой кассы. Рабочим в конце концов все же заплатили. На Гакере больше никто не сердился, и месяца два о нем ничего не было слышно. У него осталась жена с двумя дочерьми. Бургомистр допросил их, жандармы установили за ними наблюдение. Но Гакере не поделился с ними своими преступными планами. Прошел слух, что на украденные деньги он собирался завести себе в Бурунди новую жену, помоложе и покрасивее. А потом он воротился в Ньяминомбе в сопровождении двух военных, со связанными за спиной руками. До Бурунди он так и не добрался. Идти через лес Ниунгве он побоялся – из-за леопардов, больших обезьян и даже лесных слонов, которых давно уже не существует. С кассой под мышкой он прошел через всю страну. В Бугесере он попытался перебраться через большие болота и заблудился. До Бурунди было рукой подать, но он все ходил по кругу среди папирусов, так и не дойдя до границы. Правда, надо сказать, что никаких указателей, которые могли бы ему помочь найти границу, там не было. В конце концов его нашли на краю болота, обессиленного, исхудавшего, с опухшими ногами. Банковские билеты рыхлой массой плавали в заполненной водой кассе. В назидание другим его на целый день привязали к столбу у входа на стройку. Проходившие мимо рабочие не ругались, не плевали в его сторону, а только опускали голову, делая вид, что просто его не видят. У его ног сидели жена и две дочки. Время от времени одна из них вставала, чтобы вытереть ему лицо и дать попить. Его судили, но в тюрьме он просидел недолго. В Ньяминомбе его больше не видели. Может быть, он перебрался все же в Бурунди вместе с женой и дочками, но без чемоданчика. Некоторые подумали, что базунгу сглазили деньги и что из-за этих проклятых денег бедняга Гакере и ходил кругами, да так и не смог добраться до Бурунди.