Ирина Толстикова
Этот луч не блеснёт
Предисловие
Луч света в тёмном царстве
В эту книжечку (слово «книга» вдруг чувствуется таким жёстким); поэтому именно в книжечку – я вхожу, как в домашние гости. Вот шлёпанцы, вот из кухни аромат домашнего пирога, будем пить чай на кухне.
Я узнаю себя в старой девочке, которая – увы! – ходит медленно, зато ей скучно думать медленно. Узнаю свой локтевой костыль по имени Катерина в палке по имени Зина.
И сейчас буду говорить о книжечке с печальным названием «Этот луч не блеснёт».
Начну, однако, с глобального.
Вторая половина двадцатого века может быть справедливо названа временем психологов. Психологи должны были заменить подругу, сестру, тётю и бабушку; всех тех, с кем веками говорили по душам и совершенно бесплатно. Психологи пытались нам доказать, что нет святости материнства, есть «яжемать»; нет почтенной хозяйки дома, а есть презираемая домохозяйка. А как же издавна присущее женской жизни страдание? Что вы! Никакого страдания. Страдание вредит развитию вашей личности!
Но вот начался двадцать первый век. Заговорили о новом Средневековье. Ну что ж, Средневековье – не такое уж плохое время. Кстати, охота на ведьм – дьявольское порождение Ренессанса. А вот Средневековье подарило нам одну из основ русской культуры – «Слово о законе и благодати» – суждение о вечных поисках смысла бытия.
Так вот что я вам скажу: как великое «Слово о законе и благодати» – провозвестник будущего развития и расцвета великой русской культуры, так скромная книжечка с печальным названием «Этот луч не блеснёт» несёт благую весть о возвращении женщине одного из её мучительных, но прекрасных прав – права на страдание от неразделённой любви.
Вы скажете: «Сравнила!» Да, сравнила.
Вернём женщине право на безоглядное страстное материнство, право на то, чтобы быть именно не домохозяйкой, а хозяйкой дома. И право на страдание души.
Когда-то Римма Казакова пошутила:
Я хорошая, а ты меня не любишь.
Я люблю тебя, а ты такой плохой.
Впрочем, о том, какой «он» плохой, не уставала писать Анна Ахматова.
И фактически все поэтессы в своих лирических стихах только и делают, что рассказывают, какой «он» плохой, а на языке психологов второй половины двадцатого века это называется очень иностранным словечком «абьюзер», то есть «он», такой плохой, использует её, всячески обижает и терзает.
Ничего подобного не найдёте вы в книжечке с печальным названием «Этот луч не блеснёт».
Кротко, по-библейски, по-русски несёт лирическая героиня (будем пользоваться этим старинным определением) своё счастье-страдание. Любимый человек – он кумир, он тот самый Учитель…
Прости меня, учитель, – я жива.
Работаю, старею, высыпаюсь.
Стою вот, круглая, но веришь – я пытаюсь…
Она мучается стыдом —
Как стыдно жить влюбленным безответно,
ей чудится, будто она выпала из времени, а между тем её извечное женское время страдания пришло!
Он – мужчина, которого безответно и потому страдальчески любит она, женщина, непонятен, недоступен. Равенство? Как можно, чтобы она была равна ему!
Это меня убивает
Вот уже столько лет…
Он говорит. Я кивну: «Понимаю».
Он усмехнётся и скажет:
«Нет».
Тянется, тянется бесконечной ниткой пряжи бесконечная история её любви и его нелюбви.
И вот уже она отбрасывает стыд и, словно русская юродивая (а «Этот луч не блеснёт» – очень русское), уподобляет себя кому? Собаке!
Наверное, она нюхает. Она же собака.
Тянется сухим, горячим, больным носом ко всему
волшебному, бескрайнему, прекрасному
И ищет, ищет, ищет
запах Павлова.
Но её мозг повреждён скальпелем и электричеством.
Она не помнит этого запаха.
Нет.
Хуже.
Она не помнит, что его не знает.
Страдание возвышает, возносит женщину. Она не добивается мелочного пресловутого «равенства»; Она не рядом с Ним, она отдельно и высоко.
Мои ресницы – рабочие кисти археологов,
неутомимые
под проливным солнцем,
в палящий дождь
или в самый обычный день,
когда я смотрю на тебя —
самую драгоценную мою находку
за всю историю поисков
мужчины.
И снова юродское возвышающее самоунижение.
«Погладь меня».
Пусть ляжет твоя тёплая рука
Мне на плечо, на сердце, на колено.
«Погладь меня».
Налей голодной кошке молока.
Повесь, как бог весёлый, облака
Над полем со сгоревшим стогом сена.
«Погладь меня».
Пусть так не говорят.
О ноги трутся. И вздыхают тяжко.
В глаза глядят, как умная дворняжка,
И пишут глупости.
Конечно, психолог сказал бы: «В чём проблема! Уж если ты так хочешь ребёнка, роди его, для себя».
Но ей не надо этого «для себя»; Ей надо от Него!
Ребёнок, не рождённый от тебя,
Не запелёнут важно в голубое,
Не смотрит удивлёнными глазами
На фетровых лисицу и зайчонка,
Которые, крутясь над колыбелью,
Замедленно преследуют друг друга;
Не хнычет, если с ложечки латунной
Его кормлю то клюквой, то брусникой.
(Он любит горькое с последнего триместра,
С апреля, когда я тебе открылась.)
Он тихий мальчик, хорошо воспитан.
Как ладанка, легка его коляска.
Когда он ночью мелодично плачет,
Мне снится бесконечное зачатье.
Женское страдание любви – оно ведь тот самый луч Света в тёмном царстве этих сложностей, трудностей и непонятностей человеческой жизни.
Фаина Гримберг (Гаврилина)
Книга первая
«Ну вы понимаете, да?..»
* * *
Прости меня, учитель, – я жива.
Работаю, старею, высыпаюсь.
Стою вот, круглая, но веришь – я пытаюсь…
Не веришь?
Правильно.
Я сяду.
Это «два».
_____________________________________
Как стыдно жить влюблённым безответно.
Как дети глупые, мы прячемся в лесу.
Играем там. Проплясываем лето.
Осалили – а ножки на весу.
Осалили – а мы носочки тянем.
Гримасы корчим. Мочимся в трусы.
Стеклянные цветы, мы бьёмся, вянем,
Висим на ёлках в капельках росы.
Чего висим? Собрать бы нас в корзинку.
В потёртый парусиновый рюкзак.
В коробку с ватой, и того – крестом резинку.
Мы в домике, и нам – никак. Никак.
октябрь 2019
