– Да, – сказала его слушательница, и замолкла.
«Очнись, Фёдор Борисович! – подумал Володька. – Какой совхоз, какие башни, сенаж и доярки! Каким ветром их здесь кружит? В этот странном, незнакомом, чужом мире, несущимся навстречу пульсирующими огнями?! Не снится ли мне?»
Алиса тоже потрясена – лицо, обрамлённое густыми каштановыми волосами, бледное, растерянное, ошеломлённое.
Через четыре часа автобус замедлил ход и остановился у перекрытых шлагбаумом ворот. Из приткнувшегося рядом белого домика вышло несколько человек, обступили кабину.
– Что они там обсуждают? – спросила женщина сзади.
– Приёмно-сдаточный акт подписывают, – объяснил Фёдор Борисович.
– Скорей бы…
– Измучились?
– Да… Укачало до тошноты, да и глаза режет.
– Это с непривычки. От встречных фар. У меня тоже. Надо было светозащитные очки надеть. Не догадался, дома оставил.
Поднялся шлагбаум. Ура, приехали! Через минуту автобус остановился у длинного строения, похожего на ангар. Ворота были распахнуты, внутри горел яркий свет. Вдоль стен и в центре, стеллажи, стеллажи…
Пассажиры вышли из автобуса, столпились, как стадо овец:
– Что там?
– Не пускают. Говорят: «Ждите».
А холодина страшная, ветер арктический. Володька в пиджаке на одной пуговице, под ним тонкая рубашка. После тёплого автобуса зуб на зуб не попадает.
Седоволосый господин в тёплой куртке возбуждённо ходил перед толпой. Не сомневаясь, что все разделяют его чувства, радостно сказал:
– Endlich sind wir zu Hause!5
– Ай, ай! Уже обрили – русский забыл! – голосом Фёдора Борисовича ответил ему высокий худой человек с изрезанным глубокими морщинами лицом.
– Век бы не знать вашего русского! – злобно ответил господин, смахнув с лица улыбку.
– И такие бывают! – вздохнул Фёдор Борисович.
Стоявшая рядом с ним женщина неловко улыбнулась и отвела глаза.
Между тем по ангару расхаживал сотрудник, разговаривая по радиотелефону. Что-то крикнув, стал очень похож на лагерного надсмотрщика из советских военных фильмов, только овчарки не хватало. Вышел другой немец: «Вносите багаж». Алиса потащила сумки. Появился третий мужик, стал опечатывать, наклеивать номера, выдавать бирки. Кто сдал – не толпитесь! Выходите наружу, ждите!
Ну всё, багаж сдали. Пришёл молодой немец в пуловере, скомандовал: «Идите за мной!» Володьке подогнали инвалидное кресло, и Алиса, цокая каблучками, повезла его за толпой. Наконец приехавшие очутились, в большом тёплом помещении. За столом сидела комиссия. Предварительная регистрация документов.
В комиссии паренёк лет двадцати пяти в белом халате: рыжие, торчащие в разные стороны волосы, бородка-эспаньолка. Подошёл к Кляйну:
– Я врач. Что с вами?
– У меня в детстве был полиомиелит.
– Что такое полиомиелит?
Изумлённый таким вопросом, Володька пожал плечами:
– Болезнь такая.
– Не знаю, нет такой болезни!
Ничего себе!
– Ну… Как бы вам это объяснить? Ещё её называют детский паралич.
– Ну да, такая болезнь есть. Что вам нужно: костыли, коляска (Rollstuhl6)?
– Да, коляска нужна.
– На которой сидите, ваша и будет. Перед отъездом сдадите её в дом номер пять.
– Понял.
«Ничего. Вроде и немецкий прорезался», – подумал Кляйн.
– Внимание! – поднялся один из сидевших за столом. – Столовая у нас в седьмом доме, завтрак с семи до половины девятого, обед с двенадцати до двух, ужин с половины шестого до семи. А завтра в десять часов надо прийти в одиннадцатый дом для получения дальнейших инструкций. Всё, вы свободны! Наши сотрудники вас проводят.
На выходе служители раздавали сухие пайки. Два протянули Алисе. Она отказалась.
– Вам в третий дом, – сказал приведший их сюда парень в пуловере. – Я вас провожу.
Он покатил рольштуль по безлюдным дорожкам, освещённым фонарями. Был двенадцатый час, лагерь спал. Поворот, и они оказались перед двухэтажным зданием с тёмными окнами, только из входной двери лился яркий свет. По пандусу провожатый вознёс Володьку на крыльцо. Навстречу вышел немец с солидным брюшком – хаусмайстер, или заведующий домом. Провожатый передал вновь прибывших в его юрисдикцию и исчез.
Хаусмайстер привёл Кляйнов в комнату в дальнем конце коридора. Напуганный стуком двери и вспыхнувшим светом, заплакал ребёнок.
Войдя в большую комнату с двумя широкими окнами, Володька с Алисой увидели слева две двухъярусные кровати. На нижней молодая, толком не проснувшаяся, брюнетка с распущенными волнистыми волосами, успокаивала грудного ребёнка. У правой стены стояла такая же четырёхспальная конструкция. Между ней и окном односпальная кровать на колёсах.
– Да! – разочаровано произнесла Алиса. – Не такого я ожидала от начала жизни в Германии! Тётя Маруся ведь рассказывала, что их сразу поселили в квартиру со всеми удобствами. И я в конце поездки из Ганновера рассчитывала на душ, чашку чая и сон хотя бы в отдельной комнате.
– Только это и должны были получить люди, бросившие своих престарелых родителей! —злобно ответил не менее расстроенный Володька.
Как он мог такое сказать!?
– Я во всём виновата?
На лице Алисы такое горе, какого он никогда не видел.
Алиса легла на одну из верхних кроватей, Володька на односпальную и заснул почти мгновенно после более чем суточного путешествия.
Проснулся он в середине ночи. В окно светила полная луна. Давила душная, жаркая глухота. Волна ужаса обрушилась на него: что он наделал! Невозвратно, непоправимо! Назад дороги нет. Никогда больше не будет прежней жизни, в которой были его родные, дом, окружённый деревьями; книги, советские фильмы; всё то, что было ему дорого, что он любил.
Алиса тоже не спала – наверное, вообще не смогла заснуть из-за его жестоких слов. Как он виноват перед ней! Но поздно раскаиваться, да и вряд ли его раскаяние могло утешить её.
Ворочались, вздыхали до самого утра. Наконец, небо в окнах побледнело, в коридоре раздались первые шаги, потом голоса – третий дом проснулся. Встали и Кляйны. Семь часов. Пошли умываться.
В коридоре уборщица натирала пол, что-то рассказывая сидящему за конторкой хаусмайстеру. Разговор у них весёлый, для них жизнь прекрасна и легка и плевать им на всяких там переселенцев и их переживания!
В половине восьмого Алиса с Володькой вышли из дома. В красноватом тумане вставало солнце. От дыхания шёл пар. Тёмно-зелёные листья незнакомого кустарника7 замёрзли и, превратившись в ледышки, звенели от прикосновения, как синички в предзимье.
Где тут столовая? Не понимая порядка в нумерации домов в лагере, стали блуждать. Наконец, Алиса спросила обгонявших их мужчину и женщину:
– Скажите, пожалуйста, где столовая.
– Пойдёмте с нами. Мы тоже туда идём, – ответила женщина.
– Вы откуда приехали? – спросила Алиса.
– Из Нальчика. А вы?
– Мы из Сибири.
Женщина чихнула и, вынув из рукава платочек, стала вытирать тонкий красный носик. Ей было лет сорок пять, не больше.
– Не по мне климат! – сказала она, прочихавшись, – Приехала и сразу простыла.
– А что же вы уехали с Кавказа? Там-то климат получше.
– Так ведь война, – ответил мужчина.
Он был лет на пять старше жены, высокий, с густой, уже начавшей седеть шевелюрой.
– Не то чтобы непосредственно у нас война, но недалеко. Тревожно стало! Решили ехать… Ради детей и внуков. Всё же Европа! Цивилизация. Да и медицина здесь лучше. Тесть мой, его отец, – кивнула она на мужчину, – был профессором университета. Уважаемый человек… А после инсульта за ним требуется постоянный уход… Пока мы завтракаем, с ним сидят сын и невестка. Надо успеть их сменить и его накормить. Профессор-то наш совсем ребёнок.
– А вы кто по профессии?
– Мы с мужем в оркестре играли. А музыка – она везде музыка. Я уверена, что и здесь мы сможем работать не хуже, чем на родине.