Я её тогда усадила, чай заварила. Стала рассказывать, что если кто её полюбит, тому всё равно будет. Он душу её полюбит. А душа у неё добрая. Алла расплакалась. Я ей разные истории рассказывала. В общем, ушла она от меня спокойной. «Я, − говорит, − буду верить, что меня можно полюбить. Мне один парень нравится, только боюсь близко к нему подойти. Хотя он и бедный».

Стас дыхание затаил. Даже забыл, что в туалет хотелось. Складывалось всё так, как он предугадал.

− А в каком институте училась Алла?

− В МГИМО. Английский уже хорошо знала, на французском разговаривала бегло. Сама поступила. Без протекции. Умная девочка. Отец хотел, чтобы она по его стопам пошла. Физиком стала. У него там наработки были, он хотел, чтобы она продолжила. Но Алла ему сразу сказала: тебе из меня Мари Кюри не сделать.

Стас улыбнулся. Да, у Аллы такой характер и сейчас. Он узнавал её в каждом предложении, которое говорила Екатерина Семёновна. Такая живой не дастся: выпрыгнет из окна, если кто-то осмелится честь отнять. И родителей не побоится ослушаться, к каким высоким кругам они бы не принадлежали.

− И родители смирились, − покивала головой Екатерина Семёновна. – Прошло полгода, я заметила, что Алла стала модно одеваться. Спросила, уж не влюбилась ли она. Алла улыбнулась застенчиво и закивала. Я ей счастья пожелала.

Екатерина Семёновна опять ушла в воспоминания. Подпёрла голову, глаза закрыла и вроде как даже заснула.

Стас потихоньку из-за стола выбрался. В туалет сходил, вновь удивляясь огромным пространствам квартиры.

А когда вернулся, Екатерина Семёновна со стола собирала пустые чашки на поднос, как будто и не дремала вовсе. Только лицо уставшее.

− Давайте, помогу.

− Помоги, милый, а то в руках силы нет. Ещё сервис фамильный разобью, а я его внучке обещала после моей смерти.

Стас поставил поднос рядом с мойкой. Из кухни, укомплектованной деревянной мебелью, вид открывался до самого Кремля. Стас застыл на месте.

− Нравится? – спросила Екатерина Семёновна.

− Ещё как, − ответил Стас, не в силах отвернуться. – Даже не представлял, что такие квартиры бывают.

− Ты полюбуйся, а я посуду перемою, − Екатерина Семёновна надела перчатки и принялась греметь тарелками. Справилась она достаточно быстро. Вытерла тряпочкой столешницу и повернулась к Стасу.

− Ну что, милый человек, оставим продолжение на другой раз?

− Ну, если вы устали… Я не могу настаивать, − Стас развёл руками, пытаясь скрыть разочарование.

− Устала, отдохну, − усмехнулась Екатерина Семёновна. – Что мне ещё делать на пенсии? Телевизор не люблю. Книги вот читаю. Пойдём, покажу, какая у нас библиотека.

Екатерина Семёновна провела Стаса в библиотеку, которая одновременно служила рабочим кабинетом. Все стены занимали шкафы с книгами, а у окна, выходившего на Большой Устьинский мост через Москва-реку, примостился старинный стол-бюро.

− Муж мой любил здесь работать допоздна и смотреть в окно. А теперь я тут вместо него. Беру книгу и сажусь читать. Глаза устанут, смотрю, как мимо меня, − старушка махнула рукой, где по подсвеченному мосту двигались автомобили с горящими фарами, − проходит жизнь, в которой уже нет для меня места. − Екатерина Семёновна вытерла слезу, катившуюся по щеке, и нарочито бодро предложила вернуться в гостиную.

В гостиной она уселась в мягкое кресло возле журнального столика, указав Стасу на такое же напротив. Он утонул в мягких подушках, приготовившись слушать, но Екатерина Семёновна посмотрела на него:

− Прежде чем, я закончу, мне бы хотелось узнать, откуда у тебя, молодого человека в возрасте моего внука, интерес к этой истории?

Стас смутился. Он вовсе не был готов к ответу, а медлить было нельзя. Иначе не видать ему конца истории. Ну а как рассказать ей про Аллу, которая живёт в теле Алисы? Тогда придётся и про себя рассказывать, как пытался декабристам помочь. Кресло вдруг показалось ему неудобным, не давало собраться с мыслями, что было необходимо. Вряд ли жена физика-ядерщика верит в то, от чего он сам открещивался столько лет.

− Начинайте, молодой человек, а то я подумаю, что допустила чудовищную ошибку, пригласив вас. Неужели вы всё-таки журналист или писатель, ищущий сюжет?

− Я не журналист и не писатель.

− Тогда кто вы? Зачем вам история, о которой уже все забыли, кроме одного человека, который до сих пор оплакивает дочь.

− Мать Аллы жива? – Стас весь подался вперёд. Он бы и вскочил, но мягкое кресло не отпустило.

Старушка смотрела на него с недоверием. Даже прищурилась.

− Вы так сказали, словно знали эту Аллу, − заметила она. – Но вы по возрасту никак не могли быть с ней знакомы, − она покачала головой. – Не морочьте мне голову. Рассказывайте.

− Только один последний вопрос, − взмолился Стас. – Мать Аллы жива?

− Уже лет десять, как земле предали. Упокой, Господи, её душу, − старушка перекрестилась.

− Но вы сказали, что один человек оплакивает её до сих пор?

− Знаете, мужчины тоже иногда плачут. Даже если они академики. Когда выпьют рюмочку за праздником и понимают, что в этой жизни у них ничего не осталось.

− Это её отец? – почти шёпотом спросил Стас.

− Да, отец. И кефир я для него купила. И лимоны, он чай любит с ними пить. Вот вы уйдёте, я к нему поднимусь и отдам.

Стасу захотелось попроситься с ней, но он понимал, что это неприлично. Надо рассказывать, а он так и не придумал, а под строгим взглядом Екатерины Семёновны и вовсе хотелось сбежать. Может, ему не надо дальше вмешиваться? Он расскажет Алле, что узнал, а та пусть сама решает.

− Даже не думайте сбежать, − сказала Екатерина Семёновна.

− Хорошо, − решился Стас. – Я расскажу, только не говорите, что вы не верите в то, что душа может существовать вне тела. И что вы не верите в переселение душ.

− Отчего же? Я верю, − глаза у Екатерины Семёновны заблестели, а лицо оживилась. – Мне даже кажется, что кто-то часто стал смотреть на мои окна. Это началось месяца два назад. И я как-то подошла к окну и увидела девушку. Она стояла на заправке и смотрела на дом. Потом уехала. И каждый раз, когда я чувствую, что на мои окна кто-то смотрит, она оказывается там. У неё красная машина. Несколько раз я пробовала спуститься и поговорить с ней, но, пока одевалась, она уезжала. Рассказала подруге, та только посмеялась надо мной. Ну а что, многие в моём возрасте с ума сходят. Может, мне это всё кажется?!

− Нет, она есть, эта девушка. Вы не сумасшедшая. И она называет себя Алла.

Стасу казалось, что никто и никогда его так внимательно не слушал, как Екатерина Семёновна. Не перебивая, не уточняя, повернувшись к нему всем телом, она так и просидела, иногда прикрывая ладонью рот. Пожилая женщина то прищуривала глаза, то высоко поднимала подрисованные дугообразные брови, а ещё заразительно смеялась, когда он рассказывал про выходки Аллы. Когда Стас рассказывал про декабристов, она даже охнула, но тут же мотнула головой, чтобы он продолжал. И даже когда он остановился, прочищая горло, голос у него почти сел, она ещё долго смотрела на него, не отрываясь, словно на диковинную птицу, какую никогда не видела. Стас не выдержал паузы.

− Вы … мне верите?

− Каждому слову, мой мальчик. Уж извини, что я тебя так называю. Ты мне, как мой внучок, того же возраста. Сердцем тебе верю. Более того, в некоторых выходках я узнаю нашу девочку. После несчастья, которое с ней произошло, Алла стала резкой, даже грубой. И на мать могла накричать, и на уборщицу в доме. Разве что на отца никогда не повышала голос. Знаешь, бывают девочки, привязанные к матери, а бывают папины дочки. Алла была вся папина. Лена её ревновала, ругала мужа, что он балует дочь. А Володя действительно в ней души не чаял. Он и переживал после её гибели гораздо сильнее. За три дня изменился. На похоронах был весь седой, а лицо в морщинах. Лена накачала его таблетками, чтобы он держался. На похоронах ведь и его руководство было. Но он плакал, не стесняясь. Мужчины держали его, иначе бы он бросился на гроб, когда начали закапывать. Всё время твердил, что это он виноват: если бы он Аллу тогда поддержал, была бы жива. Матери кулаком грозил, обвинял, что у неё с дочерью были плохие отношения, иначе бы та к матери прибежала со своей бедой. Это были страшные похороны. И я вовсе не удивляюсь, что Алла, то есть её душа, осталась на земле. Отец её не отпустил.