«Кого же она принимала здесь? – гадал Эшер, поднимаясь широкой, изогнутой полукругом лестницей, ведущей из вестибюля наверх. – Кого хотела поразить греческими статуями и парчовыми занавесями? Сама ли играла на громадной золоченой концертной арфе, установленной в зале для музицирования? Не вел ли один из этих, по-кошачьи желтоглазых, маячивших за спиной графа Голенищева минувшей ночью, с нею бесед о чем-либо помимо охоты?»

– С охотой для многих из нас связано буквально все, – рассказывал Исидро одной из ночей в купе «Норд-Экспресса»[22], пока в темноте за окном мелькали шахматной доской, словно чудесная страна по ту сторону зеркала, плоские земли Голландии. – Некоторые находят удовольствие в совместной охоте – по двое, по трое разом, с выбором и дележом жертв, загодя запланировав, где и когда…

Тонкие, бледные пальцы вампира без устали тасовали карты. Раскладывать пасьянсы невообразимой сложности, такие, что и за логикой частенько не уследишь, он мог часами.

– Понимаете, убивать бедняков слишком просто и посему скучно. Что до богатых – даже до этих лощеных, спесивых купчишек, толпами порождаемых миром в сии времена всеобщего упадка и вырождения, – любому вампиру быстро становится ясно: да, их крайне не любят, но непременно хватятся. А всякий живущий вечно вскоре обнаруживает, что вечность состоит из множества, множества часов бодрствования, и эти часы необходимо чем-то заполнить.

Умолкнув, Исидро вновь принялся раскладывать карты – две, если не три колоды, да с такой быстротой, что у Эшера зарябило в глазах. Казалось, все это не столько пасьянс, сколько медитативные размышления о принципах математических преобразований. Сколько бессчетных «часов бодрствования» Исидро пришлось заполнять при помощи этих картонных генераторов случайных чисел?

– Посему мы охотимся. А при встречах беседуем об охоте, – продолжил вампир. – Те из нас, кто некогда читал книги, слагал стихи, сочинял музыку, играл в шахматы, изучал языки, чаще всего обнаруживают, что в сравнении с насущностью, безотлагательностью, интимностью охоты все эти увлечения безнадежно бледнеют, утрачивают всякий смысл. А вот охота… ее предвкушают, ее вспоминают ночи напролет! Во время охоты во всем мире не остается ничего, кроме крови, страха и власти.

Исидро снова смешал карты и начал раскладывать пасьянс заново. Его длинные белые волосы наполовину прикрывали лицо, само по себе скрывавшее многое не хуже любой маски. Лидия рассказывала, что Исидро научил ее старинной игре в пикет, но Эшера ей так и не обучила, однако сам Исидро объяснил ему правила в первую же ночь совместного путешествия.

– Для многих, кроме охоты, не существует ничего, – закончил вампир.

Но, судя по прочим рассказам Лидии, в компании Исидро проделавшей путь от Парижа до Константинополя, Эшер догадывался: дон Симон отнюдь не из тех, кто потерял всякий интерес к игре в шахматы, к чтению, к сложностям освоения неведомых языков. В его доме, спрятанном где-то среди лабиринтов Ист-Энда, возле реки, Лидия видела собрание книг, по крайней мере на двенадцати языках, и три шахматные доски.

Библиотека в доме леди Ирен оказалась довольно обширной. Среди прочего Эшер отметил почти две полки трудов в области математики, прикладных вычислений, а также математической теории музыки. Однако, едва коснувшись коричневых переплетов телячьей кожи, с золотым тиснением на корешках, он обнаружил, что кожа совсем рассохлась, а верхние обрезы томов густо покрыты пылью. Вдобавок на столах из синего сандала и бледно-желтого тюльпанного дерева не нашлось ни единой брошюрки. В кабинете он еще раз осмотрел ящики письменного стола, но не нашел внутри ничего, кроме пыли и старых перьев. Между тем чернила в старинном чернильном приборе оказались довольно свежими, а перьями, лежавшими рядом, часто, помногу писали. Вновь проходя через зал для занятий музыкой, он коснулся струн арфы и обнаружил, что все они рыжи от ржавчины.

На роскошном ковре в спальне по-прежнему темнели пятна запекшейся крови вампиров, Марьи и Иппо, стравленных графом Голенищевым друг с дружкой. Может, поэтому Исидро так и не завел ни одного «птенца»?

«Вверить хозяину и душу и разум, оказаться в объятиях его сознания…»

Обнаженная душа в объятиях другой обнаженной души… Возникающей при этом близости Эшер не мог себе даже представить. По сравнению с нею кульминация брака, брачное ложе, низводилась к чему-то сродни обмену рукопожатиями, и то сквозь перчатки.

Зная, что Лидия никогда не простит ему, если он не сделает этого, Эшер вернулся в кабинет, отыскал чистый листок почтовой бумаги и конверт, снова проследовал в спальню и перочинным ножом срезал с ковра пару дюймов пропитанного кровью ворса – пусть изучает на здоровье…

«Если, конечно, мне удастся вернуться домой живым».

Однако минувшей ночью Эшеру запомнилась отнюдь не только парочка революционеров-отступников (ведь прелесть охоты затмила для них Революцию так же верно, как для леди Ирен – увлечение арфой). Знание человеческой натуры, не говоря уж о хищной злобе во взгляде Марьи, подсказывало: пусть он всего-навсего защищался, их ненависть обратится именно на него. Их обоих унизили на глазах у человека…

Если они решат, что сумеют покончить с ним втайне от Голенищева, он, можно считать, покойник.

Собрав образцы крови, Эшер направился в тот самый угол, куда его отбросили накануне, и легонько нажал на нижнюю стенную панель. Панель поддалась.

Сдвигающаяся панель оказалась задачей довольно простой. Ощупав с полдюжины завитков окаймлявшего ее орнамента, Эшер вскоре отыскал нужный. В тайнике, нише от силы пяти дюймов в глубину, обнаружились пачки банкнот, толстостенная бутылка, наполненная (очевидно, собратьям-вампирам леди Итон доверяла не больше Эшера) водным раствором азотнокислого серебра, заряженный серебряными пулями револьвер, три разных комплекта бумаг, удостоверяющих личность, и, наконец, в конверте у дальней стенки, еще конверт – пожелтевший от времени, надписанный знакомым, тонким, как паутинка, почерком Исидро.

Сложив все найденное в саквояж с наплечным ремнем, Эшер вернул панель на место и поспешил покинуть особняк. Конечно, за все время внутри он не заметил, и не услышал, и не почувствовал, что в доме есть еще кто-то или что за домом следят, однако…

Вокруг сгущались холодные весенние сумерки. Подозвав первый попавшийся кеб, Эшер покинул окрестности Смольного монастыря с явственным ощущением, будто едва успел вовремя унести ноги.

Вернувшись к себе, в номер «Императрицы Екатерины», он подсел к полукруглому окну-фонарю, выходившему на реку, и развернул письмо Исидро к леди Ирен Итон.