– Мистер Пламмер. А от приглашения я, пожалуй, буду вынужден отказаться. Неужто в городе не осталось никого из Берлина? Или, к примеру, из тех, кто был в Южной Африке?

– Либо в Китае, либо в Вене, либо в Боснии, либо в Месопотамии…

– А о Месопотамии вам кто рассказал? – с усмешкой парировал Эшер.

В ответ Разумовский шутливо погрозил ему пальцем:

– Бросьте, Джейми. Всех лиц никому не запомнить – ни вам, ни им. Насколько я могу судить, из людей дельных в германском посольстве остались лишь те, кто работает там со времен царя Александра – а то и вовсе с царствования Екатерины Великой. Давайте-ка, рассказывайте, чем я могу помочь в вашем «частном деле»? Чего ради вас занесло за тысячу восемьсот миль от прекрасной мадам Эшер, да еще в то время, когда германцам загорелось захватить Марокко, а мир вот-вот захлестнет революция?

– А вот это меня не касается, – отрезал Эшер, принимая чай – в серебряном подстаканнике, с куском сахара, заваренный крепче, чем в Англии варят кофе, – от все того же ливрейного лакея, соизволившего подойти к нему с подносом в руках.

Облагодетельствовав Эшера, лакей удалился, и тогда князь, понизив голос, продолжил:

– А что же вас тогда касается, Джейми? Что привело вас к нам? Дорога неблизкая, время года для поездок не лучшее, и все это чистая правда.

– Правда ли, нет ли, – в той же мере понизив голос, ответил Эшер, – услышав, что я хочу выяснить, вы в любом случае решите, будто я спятил.

С этим он ненадолго умолк, размышляя, о многом ли сможет расспросить Разумовского, не подтолкнув русских начать собственное расследование, и многое ли почерпнет из списка, составленного по его просьбе Лидией (следовало надеяться, письмо от нее прибудет уже на днях). Одно слово «немецкий», а уж тем более в сочетании со словом «ученый», вполне могло заинтересовать Третье отделение… и в итоге привести к выдворению Эшера из пределов Российской империи.

– Не могли бы вы поговорить с полицией, а еще лучше – в Охранном, и выяснить, не наблюдалось ли здесь, в Петербурге, случаев так называемого… самовозгорания человека? – поразмыслив, спросил он.

Брови Разумовского поднялись кверху до середины лба.

– Как у Диккенса?[21]

– Как у Диккенса, – кивнув, подтвердил Эшер.

– А зачем?..

Эшер, приподняв ладонь кверху, покачал головой.

– Именно это мне в данный момент нужно выяснить, – сказал он. – Доказательств не требуется, достаточно упоминаний. Меня интересует, не отмечалось ли чего-то подобного в течение последних двух месяцев.

«Не можешь начать с одного конца, начинай с другого… по крайней мере, пока не прибудет письмо от Лидии».

Довольно долгое время русский молчал, щуря голубые глаза. Слышал ли, читал ли он – или хоть кто-нибудь – донесения о находке в старинном дворце посреди древней части Константинополя, из которого Эшер с Лидией вышли наружу тем зимним утром в 1909-м, о четырех, а то и пяти обугленных трупах, сгоревших почти целиком, хотя ни кострищ, ни следов чего-либо горючего поблизости не нашлось? Турецкие власти предпочли замять дело, и свидетельства о странном событии наверняка затерялись среди описаний куда более масштабных беспорядков, волной прокатившихся той ночью по древнему городу.

Конечно, нужные сведения Разумовский, его друг (и агент русского царя), поищет в любом случае…

Однако князь всего-навсего ответил:

– Ну что ж, друг мой, если вам требуются самопроизвольные возгорания человека, то сегодняшний бал Теософического общества – как раз то самое место, где о них можно услышать все. А заодно послушать и о полтергейстах, и о левитации, и о дождях из живых рыб, и о лягушках, живьем обнаруженных в пустотах внутри цельного камня. Сестрицам-черногоркам блюда подобного сорта только подавай. Их бала не пропустит ни один из ученых, кормящихся с попыток проникнуть в тайны телепортации или загадочных чудищ, обитающих в шотландских озерах…

– А мне предлагается вызывать их на откровенность и внимательно слушать?

«И, может быть, походя интересоваться, не занимаются ли они также гематологией».

– Тогда вы, вне всяких сомнений, станете самым популярным среди гостей! Обычно эти «ученые» даже друг друга не слушают.

– Но мне бы еще хотелось услышать, что об этом могут сказать в Охранном, – напомнил Эшер.

– Вот вечером сами и спросите! – вновь усмехнувшись, откликнулся Разумовский. – Этих туда тоже слетится тьма.

Еще раз заверенный князем Разумовским, что, столкнувшись во время пребывания в Санкт-Петербурге с любыми, точно не названными «затруднениями», он может смело обращаться прямо к князю, в его департамент Министерства внутренних дел, Эшер нанял кеб и покатил по Каменноостровскому проспекту назад, в город. День выдался зверски холодным, но ясным, и в меркнущем свете солнца Острова еще сохраняли ореол сказки, места и времени, изрядно отставшего от новорожденного Двадцатого Века: имения аристократов в окружении лесов и березовых рощ, бревенчатые стены крохотных izba, подражаний сельской простоте – казалось, все это, отраженное в каком-то волшебном зеркале, мерцает искристой пыльцой того самого зачина: «Некогда, в давние-давние времена…»

Может, это и есть мир, где растут дети?

Откинув голову на засаленные подушки сиденья, Эшер погрузился в воспоминания о кентском коттедже теток, об ароматах лесов, начинавшихся сразу же за садовой оградой. О мире, где нечто прекрасное, восхитительно новое ожидало его за любым поворотом тропинки, под шляпкой любого гриба.

«Может, поэтому нас и влекут к себе сказки? Может, погоня за народными преданиями, за золотом эльфов – на самом деле просто желание вернуться в детство, в те времена, когда нас любили и оберегали? Когда жить на свете было не страшно, так как мы еще не понимали, что почем? Когда слыхом не слыхивали ни о бомбах, ни о ядовитых газах?»

Сквозь кроны голых деревьев поблескивала, точно стекло, черно-зеленая в белую крапинку гладь Залива. За поросшими мхом горгульями и гранитными львами привратницких ярко, словно цветы, зеленели, розовели, желтели дворцы в итальянском стиле. Внутри – это Эшер знал не понаслышке – каждый был просто великолепен: полированный камень сотни оттенков, черное дерево, позолота, французские маркетри, китайские шелка… и каждый рубль, ушедший на все эти красоты, вынут из карманов простонародья, отнят у жителей тысяч безотрадных глухих деревень и у рабочих, замерзающих насмерть в угрюмых стенах великого множества бараков, доходных домов и фабрик в пределах недолгой пешей прогулки от этих волшебных мест.

Кеб довез его до садов Таврического дворца. Оттуда Эшер дошел до особняка, где жила леди Ирен Итон. Дни удлинялись, однако смеркалось довольно быстро. За завтраком и во время многочисленных поездок в кебах Эшер прилежно читал самые свежие письма из связок, полученных от Исидро. Пока что прочитанное свидетельствовало, что по крайней мере в одном Голенищев не ошибался: серьезных, близких знакомств леди Итон ни с кем из живых не водила… но ведь Исидро надеялся что-то найти! Обогнув конюшни и каретные сараи на задах шеренги особняков, он перелез через калитку, пересек голый сад (простенькие живые изгороди, о которых без труда позаботится любой приходящий дневной садовник, и множество мощенных камнем дорожек) и обнаружил, что кухонная дверь, как и парадная, заперта на английский замок – вполне современный, годами этак пятьюдесятью новее особняка.

Полумрак внутри внушал нешуточную тревогу. По всем впечатлениям, завладеть логовом леди Ирен Голенищев с «птенцами», пожалуй, поостерегся бы – тем более заподозрив, что с хозяйкой стряслось нечто скверное, да и найти в ее резиденции хозяина-соперника, Даргомыжского, Эшер тоже, пожалуй, не ожидал. Тем не менее за порогом опустевшего дома волосы на темени поднялись дыбом: следовало полагать, петербургские вампиры приглядывали за особняком после наступления темноты.