Я точно не знала.
– Может, десять? – предположила я. – Я приняла одну. Сегодня утром. У меня травма колена. Я не… – Тут я замолчала, не зная, стоит ли объяснять, что я Ли таблеток не давала.
– Зачем она их приняла? – Панкадж пересчитывал таблетки и как-то странно смотрел на меня.
– Мне от них было плохо, – призналась я. – Даже стошнило. Только и могла, что спать. Даже читать не могла. И снились кошмары.
– А мне было весело, – сказала Ли.
Ее друг покачал красивой головой и вздохнул:
– Скажи спасибо, что она их не продала. – И он повернулся к Ли: – Ладно, поехали в больницу.
Когда они вернулись – Ли с перевязанной белоснежными бинтами рукой, – и сели на кухне пить холодное пиво, Панкадж объяснил, что Ли позвонила ему, голос у нее по телефону был очень странный, и он понял – что-то не так. Одолжил машину и приехал в Бруклин из Принстона, несмотря на снегопад.
– Предчувствие, – объяснил он.
Я кивнула. Дона по-прежнему не было дома.
В пять часов вечера зазвонил телефон, и я, вздрогнув, очнулась от своих мрачных размышлений.
– Эй, привет, как дела? – раздался в трубке низкий голос Дона. – Как работа?
Он произнес последнее слово с усмешкой, как будто я не по-настоящему устроилась на работу, а играла во взрослую работающую девушку. Дон считал настоящей работой работу на стройке, металлозаводе, труд уборщицы. Дон был социалистом.
На первом свидании мы ужинали в итальянском ресторане с огромной коллекцией часов на авеню Эй, который Дон выбрал из-за близости к книжному магазину социалистической направленности, где он работал. В тот раз он как раз закончил смену и сообщил мне об этом сразу, сев напротив.
– Погоди, – спросила я, пока мы ждали наши макароны, – а вы, современные социалисты, неужели верите, что сможете свергнуть федеральное правительство?
Дон покрутил вино в бокале, сделал маленький глоточек и поморщился:
– Нет, то есть да, некоторые верят. Но большинство нет.
– Тогда в чем смысл вашей партии?
Мне правда было интересно. В 1930-е годы моя бабушка баллотировалась в Сенат от социалистической партии, а двоюродного дядю застрелили во время профсоюзных беспорядков у Форвард-билдинг на Бродвее. К отцу явились из ФБР, когда тот записался добровольцем на войну в Корее. Но никто из моих близких не говорил о политике. 1950-е поумерили их пыл[12].
– Чем вы занимаетесь, кроме книготорговли? – спросила я немного погодя.
– Ведем просветительскую деятельность. Рассказываем о классовом обществе. Боремся с материализмом. Сотрудничаем с профсоюзами и помогаем рабочим создавать свои организации. – Потом Дон вдруг взял меня за руку, и его голос, и без того гортанно-низкий, бархатный, стал еще ниже. – Мы предлагаем альтернативу… Альтернативу всему этому. Мы смотрим на мир иначе.
Сейчас я слышала этот низкий, тягучий голос в трубке. Дон говорил с хрипотцой, как заядлый курильщик, хотя не курил и терпеть не мог курильщиков.
– Послушай, – предложил он, – давай после работы встретимся в «Эль». – «Эль» – так называлось кафе в Вильямсбурге. Дон сделал его своей вечерней резиденцией: сидел там, писал в дневнике и пил столько кофе, что у него начинала дергаться нога. – Я говорил с агентом по недвижимости, и тот подобрал нам квартирку.
– Нам? – удивилась я. Мы с Доном познакомились всего пару месяцев назад. У меня был бойфренд в Калифорнии, к которому я планировала переехать когда-нибудь… в далеком будущем. – Нам квартирку?
– Нам, – уверенно ответил парень. – Ты, что ли, не слышала это слово? Нам – значит, мне и тебе, – подчеркнуто медленно проговорил он.
Начальница ушла ровно в пять, коротко махнув мне на прощание.
– Не задерживайся допоздна, – бросила она, уходя.
Я все еще печатала с микрокассет. Диктофон тихонько жужжал. Через несколько минут вышел Хью в свитере и пуховике.
– Иди домой, – сказал он, – ты уже много сегодня сделала.
В коридоре послышались смех, шорох сумок и пальто – бухгалтеры и курьер уходили домой, – а потом в офисе стало тихо и темно. В нашем крыле горела лишь одна лампа – на моем столе. Я закончила печатать письмо и вынула бумагу из машинки, надела висевшее на спинке стула пальто и направилась к выходу.
У стеллажа с Сэлинджером я задержалась и стала рассматривать знакомые корешки. Почти все эти книги были у моих родителей: «Над пропастью во ржи», «Выше стропила, плотники» и «Симор: введение» в мягких обложках; «Фрэнни и Зуи» – в твердой, причем книга в таком идеальном состоянии, будто ее никто никогда не открывал. Но все они прошли мимо меня. Почему? Почему я до сих пор не прочла Сэлинджера? Так сложились обстоятельства. В старших классах учительница литературы никогда не давала нам задание читать «Над пропастью во ржи». У меня не было старших братьев и сестер, которые торжественно вручили бы мне томик на четырнадцатилетие и сказали: «Ты должна это прочесть». А потом подходящий момент для Сэлинджера прошел – я об окошке между двенадцатью и двадцатью годами, ведь именно тогда подростки, любящие читать, сходят с ума по Холдену Колфилду. Теперь меня интересовала сложная и мрачная литература, большие толстые романы, соцреализм. Я читала Пинчона, Эмиса, Дос Пассоса, Фолкнера, Дидион и Боулза – писателей, чьи депрессивные и унылые романы резко контрастировали с тем, как я себе представляла Сэлинджера. А мне он казался невыносимо милым, нарочито причудливым, и как-то уж слишком все его боготворили. Мне совершенно не хотелось читать волшебные сказки Сэлинджера о старом Нью-Йорке и не по годам развитых детках, анализирующих дзенские коаны и теряющих сознание на диване, не в силах вынести тиранию материального мира. Я бы никогда не открыла книжку, героев которой звали Бу-Бу и Зуи. И я не могла симпатизировать семилетке-вундеркинду, цитирующему Бхагавад-Гиту[13]. Даже названия рассказов казались какими-то подростковыми и заумными: «Хорошо ловится рыбка-бананка», «Дядюшка Виггили в Коннектикуте».
Я не нуждалась в развлекательном чтении. Я любила провокационную литературу.
Агент по недвижимости подвел нас к красивому рядному дому[14] на Северной Восьмой улице, в квартале от железнодорожной станции и рядом с большой польской булочной. Голые деревья отбрасывали тени на снег в свете уличных фонарей.
– Это здесь, – сказал он, отпер парадную дверь и прошел мимо изящной лестницы, ведущей наверх, мимо квартир первого этажа к двери в задней части дома.
«Куда мы идем?» – подумала я, ступая позади моих спутников. Нас провели во внутренний дворик, утопающий в снегу; там, в глубине, стоял крошечный трехэтажный домик, весь разваливающийся и заброшенный, как избушка на курьих ножках, – тайный домишко, спрятанный от глаз людских.
Сама квартира оказалась маленькой и странной, с деревянными полами, свежеокрашенными в необычный для пола цвет красного кирпича, – в комнатах все еще чувствовался сильный запах краски. Дверей не было, а комнаты разделяли арки. В гостиной я увидела встроенный шкаф, в крошечной кухне – мини-плиту и холодильник; окна маленькой спаленки выходили в цементный двор и почти упирались в стену дома, через который мы прошли. Пол был кривой, это было видно невооруженным глазом.
– И сколько? – спросил Дон агента. – Пять сотен?
– Пятьсот сорок, – ответил тот.
– Берем, – кивнул Дон.
Я вытаращилась на него, не веря ушам своим:
– Вообще-то, нам нужен хотя бы день, чтобы все обсудить. Сравнить с другими квартирами…
– Нет, – смеясь, ответил Дон, – эта нас устраивает. Какой депозит?
Снаружи холодный воздух приятно обжег щеки. «Не верю, что мы на это согласились», – подумала я. Но при одной мысли о том, чтобы вернуться к Селесте – даже чтобы забрать вещи, – у меня чуть не случился приступ паники. Спагетти. Слишком мягкий диван. Парализованный кот.
